Не жалею, не зову, не плачу...

История — мать гражданина. Главное в оценке прошлого — любишь ты свою родину или ненавидишь. Все архивы, все документы, бумажные и живые свидетельства освещаются твоим личным к ним отношением. Учёные ломают копья и свои головы, решая, для чего и как отбирать факты из прошлого, по какой методологии. Да всё просто, чёрт вас побери: любишь или ненавидишь? И сразу каждому побуждению, факту, явлению находится своё место. Что значит для тебя страна — Отечество или просто место жительства? Твоя она или чужая? Жалеешь ты её или желаешь ей пропасть? Материалисты мне возразят, любовь, мол, не наука, а эмоции. Но без эмоций не было, нет и не будет постижения истины.

Нет истины, где нет любви, сказал Пушкин.

Шла война, и народ был настроен нести её бремя дальше. Шла война, и отбоя родина не давала. Порыв мой крепился и питался историей и поэзией. Как раз в те дни полковника авиации Покрышкина наградили третьей Золотой Звездой. Не танкиста наградили, не артиллериста и не пехотинца — летчика. В честь подвигов его будет сооружён бронзовый бюст и установлен в Москве при Дворце Советов. Спрашивается, чем я хуже?

Я получил повестку: 30 августа явиться с вещами, и пошел в лагерь проститься. Лиля оставалась там до конца сборов, до последнего пионерского костра. Добрался как раз к ужину, к семи часам. Отряды сидели под навесом в столовой. Там была Лиля, была старшая, Ида Григорьевна и все вожатые, как сговорились. Я не дошёл до навеса шагов, наверное, тридцать-сорок, как поднялся лёгкий шум за столами, дуновение, сначала отдельные восклицания, а потом сплошная волна крика, гвалта, дети соскочили с мест, бросили свои чашки-ложки и все, от семилеток до самых старших, ринулись ко мне, стоял сплошной рёв, они меня хватали за руки, давя друг дружку, с ними была просто истерика, какое-то светопреставление, я видел растерянные лица вожатых. «Ва-ня! Ва-ня!!» — кричал, скандировал звонкий хор. Я не знал, что делать, как привести их в чувство. Лиля стояла, сцепив пальцы возле горла, и едва сдерживала слёзы.

Почему они так меня встретили? Они знали, конечно, я ухожу от них, уже ушёл, ну и что? Думаю, у них была легенда обо мне, они создали свой, нужный им образ, как всегда младшие школьники о старших. Я не знаю, чем заслужил, и не буду искать, чем — это неуловимо, поскольку неумышленно. Я не старался никогда им понравиться. В лагере я был счастлив, всё мог и всё делал, а счастливых любят.

Такой встречи у меня больше не было ни с детьми, ни со взрослыми. Наверное, я изменил себе, от себя такого ушел, возможно… Но мне очень хочется оправдать то детское ко мне отношение. Я укреплялся духом, когда вспоминал тот ребячий хор. Человек счастлив любовью других к себе, это верно. Вот пишу я, спустя многие годы, а в душе так и звенит прощальный клич, гром, грай тех детей в пионерском лагере сорок четвертого года.

17

Высокий прочный забор, огромные зелёные ворота, на них белилами пропеллер, звезда и крылья. Отныне моя эмблема. У ворот часовой с винтовкой. Мой часовой. Сюда мы пришли из военкомата, разномастно одетые, весёлые и чубатые, 60 будущих соколов. Половина городских, половина сельских из Токмака и Беловодска, из Кзыл-Аскера и Карабалтов. С Лилей мы простились в лагере, а дома я попросил меня не провожать — пойду один. Утром сели за стол отец с матерью, Зоя, Валя и я. У порога стоял отцовский вещмешок. Кстати сказать, всей семьёй, впятером, мы жили урывками, совсем недолго. Годами не было отца, теперь вот не будет сына. На столе свёкла с тыквой и по ложке патоки. Сладкой-пресладкой, как моя жизнь дома. Выпили по чашке чая, отец поднялся, разобрал костыли, развернулся лицом к старой иконе в углу, перекрестился.

«Ну, иди, сынок, служи верой и правдой, как твой отец служил, как твои деды служили. Товарищей выручай, отца с матерью не позорь».

Я до сих пор не знаю, что такое «служи верой и правдой», только догадываюсь. Проводили меня за ворота, стояли, махали, а я шёл по Ленинградской с вещмешком за спиной, все видели, и вечером улица будет знать: ещё один вчерашний мальчик пошёл на войну, уже двадцать седьмой год берут…

Часовой крикнул начальника караула, и нас пустили во двор. Вышел строгий майор, объявил, мы отныне курсанты запасного авиационного батальона авиашколы пилотов, и представил нам командира взвода, белокурого лейтенанта Смирнова. Он сделал перекличку, причём не спеша, внимательно каждого оглядывал, затем скомандовал: «Курсант Щеголихин, выйти из строя!» Я отчеканил два шага перед собой и — кру-гом! — стал лицом к строю. «Назначаю курсанта Щеголихина моим помощником. Все приказания его выполнять согласно устава дисциплинарной службы».