Не жалею, не зову, не плачу...

Заговорить при всех про военкомат и угрозу брони я не мог, ждал момента, а Миша ещё рассказал про большой митинг на заводе, более пятидесяти человек получили ордена и медали за успешное выполнение заданий Государственного Комитета Обороны. Наконец, Миша Лещенко перешёл к Мише Зощенко. Сказал только одно слово: «Аристократка», а нам уже щекотно, мы уже надеемся на максимум удовольствия, наши ушки на макушке. «Я, братцы мои, не люблю баб, которые в шляпках. Ежели баба в шляпке, ежели чулочки на ней фильдекосовые, или мопсик у ней на руках, или зуб золотой, то такая аристократка мне и не баба вовсе, а гладкое место». Мы слушаем, нас обволакивает блаженство. Ещё два-три слова, и мы расколемся брызгами хохота. Наш день закончен, пионеры спят, а мы сидим под самой горой, за медпунктом, отсюда наши голоса в палатах не слышны. «Пошли с ней в театр, в оперу… В антракте зашли в буфет. «Ежели, говорю, вам охота скушать одно пирожное, то не стесняйтесь, я заплачу. Мерси, говорит. И вдруг подходит развратной походкой к блюду и цоп с кремом и жрёт. А денег у меня кот наплакал». Самые нетерпеливые начинают взрывчато прихохатывать. А Миша не просто читает, он играет того олуха-повествователя, он смакует его манеру, и все мы, и начальница, и старшая вожатая поглощены «Аристократкой», хотя знаем её наизусть, как песню, чем чаще поёшь, тем больше удовольствия. «Съела она с кремом, цоп другое. Я аж крякнул. Не пора ли нам в театр? Звонили, может быть. А она говорит: нет. И берёт третье. Я говорю: натощак не много ли? Может вытошнить. А она: нет, говорит, мы привыкшие. И берёт четвёртое. Тут ударила мне кровь в голову. Ложи, говорю, взад!» Наш смех, наш хохот как джинн, вылетевший из бутылки, прорвал все плотины, ржём до коликов, я трясусь, навалясь на стол. Маша Чиркова ухватила меня за плечо и бьётся об меня лбом, не может оборвать руладу. Старшая обеими руками зажимает глаза носовым платком, боясь, хлынут сейчас оттуда два ручья слёз. А Миша — ноль внимания, невозмутим как мумия. Я ешё не видел такого артиста разговорного жанра. Как раз Лиля подошла, она дольше всех укладывала свой отряд. Встала как статуя и смотрит на наши конвульсии, молчит и смотрит. «А хозяин держится индифферентно — ваньку валяет. С вас, говорит, за скушанные четыре штуки столько-то. Как, говорю, за четыре?! Когда четвёртое в блюде находится. Нет, отвечает. Хотя оно и в блюде находится, но надкус на ём сделан и пальцем смято». В краткую паузу перед взрывом послышался голос Лили: — «Какая пошлость! Взрослые люди!»

От её оценки, от такой разительно-окоченелой серьёзности мы сейчас все как один умрём! Я упал на дощатый столу и дёргаюсь беззвучно на грани жизни и смерти. Маша Чиркова бьётся об меня, как об диванную подушку, волосы её рассыпались по моей спине и щекочут шею. Но Миша Лещенко невозмутим. «Заплатил. Обращаюсь к даме: докушайте, говорю, гражданка. Заплачено. А дама не двигается. И конфузится докушивать. А тут какой-то дядя ввязался. Давай, говорит, я докушаю. И докушал, сволочь. За мои-то деньги». Лиля изо всех сил кричит: — «Пошлость! Пошлость! Как не стыдно!» — и уходит быстрым шагом.

Мы вытираем слёзы, представление окончено, дышим устало, прерывисто, кряхтим, постанываем, будто гору преодолели, — ах, ох, ну и Лещенко, ну и Зощенко! «Чиркова, слезь, — говорит Ида Григорьевна. — Забралась с ногами. Он тебе что, печка?» Маша отстраняется от меня, она не умышленно забралась, если бы здесь ёжик сидел, она бы и на него легла. Ей всё равно, но Лиле — нет, увидела она такие вольности и ушла.

Так я и не поговорил с комсоргом, отложил на завтра, утром вместе поедем в город. А Лиля на меня обиделась. Я пытался выяснить, в чём дело, в глаза ей заглядывал, голову её пытался поднять пальцами за подбородок, и она с размаху ударила меня, хлёсткую такую влепила пощёчину, и сама разревелась: «Уходишь в армию, бросаешь меня и веселишься от какой-то пошлости». Мы долго с ней мирились, не спали часов до четырёх, а утром я с Мишей поехал в город. Сошли возле вокзала и по рельсам, по чёрным мазутным шпалам пошли в сторону завода. Тепло, солнечно, сверкают рельсы, пахнет смолой. «Миша, у меня просьба. Ухожу в авиацию, хотел с тобой поговорить». — «Я в курсе, Ида Григорьевна мне сказала. Думаю, с тобой мы решим вопрос положительно. Потаскаешь с полгода болванки, парень ты крепкий, потом в ученики слесаря».

У меня так бывает, между прочим, что-то недоговорю, не уточню, а потом оказывается, меня не так поняли и начинают помогать не с того боку. Я весь отдаюсь своей цели, мне кажется, и другие живут тем же, настроены на одну волну, а оказывается, — нет. «Я долго колебался, Миша. Прикидывал все «за» и «против» и твёрдо решил: пойду в училище, буду лётчиком». — «А Лилю оставишь? У вас такая любовь». Я забыл, что Ида — инспектор отдела кадров и, конечно же, лучше Лещенки знает, кому дают бронь. Когда я заговорил с ней в тот раз, она решила, что я не хочу в армию, но по своей скромности, робости навожу тень на плетень.