Не жалею, не зову, не плачу...

Ребята тосковали по дому, особенно сельские, некоторые тайком плакали. Мне помогло школьное военное дело, усвоенная уже привычка повиноваться уставу, помог военрук Кравец. Кстати, осенью мы с ним встретились. Наш взвод возвращался из бани по улице Логвиненко, я шёл сбоку, как и положено, и вижу краем глаза, кто-то на тротуаре остановился в военной форме и смотрит пристально и придирчиво, вот-вот разорётся: как идёте? Кто командир взвода? Смотрю — так это же наш Кравец! Я подал команду: «Взвод, строевым! Р-равнение направо!» — Рубанули мимо него строевым, и он взял под козырёк, не понимая, в чем дело, он не узнал меня. И когда я подбежал, он обрадовался, разулыбался своим перекошенным лицом, обнял меня как родного, даже глаза заблестели. На погоны мои посмотрел с сожалением, но ни слова не сказал о царице полей и пригласил меня в школу, приходи, расскажешь ребятам, как служится, я позвоню вашему начальнику, он даст увольнительную. Я откозырял и побежал догонять свой взвод. Надо сказать, офицеры тогда исполняли службу не только в училище, в расположении части, — везде! Вышел в увольнительную — смотри в оба, не зевай, успей каждому козырнуть и только посмей пуговицу на вороте расстегнуть даже при жаре 33 градуса. Или идем по улице, устали, строй растянули, тут же найдётся на тротуаре вояка с костылем и давай орать во всю ивановскую: «Вы как идете, бабы рязанские?! Задние па-адтянись! Подобрать пузо! Правофланговый, не тяни ногу!» Будет орать и костерить, пока мы не выполним все его команды или не скроемся из его поля зрения. Вся страна была единой воинской частью. Если бы офицеру военного времени показать нынешнюю картинку — идет по улице солдат в обнимку с девицей, ворот у него до пупа расстегнут, пилотка засунута за ремень, походка как у таксы, да еще хавает эскимо на палочке, и оно соплей падает ему на сапог, что сделал бы офицер с таким бойцом? Ни-че-го. Не успел бы даже рта раскрыть, его бы кондрашка хватил на месте.

Мы занимались чем угодно, только не лётной службой, — ходили на сельхозработы, разгружали моторы на станции Пишпек и хотели, конечно, летать. Школа имела три лётно-учебных пункта в разных местах. Неподалеку от Фрунзе, в Васильевке, была наиболее уважаемая эскадрилья, похуже — возле Алма-Аты на 70-м разъезде, и совсем плохая в Отаре — «особая тюрьма авиационных работников». Месяца через два мы прибыли под Алма-Ату и 1 декабря 1944 года приняли присягу. В ней были слова: «Пусть меня покарает священный гнев и презрение народа, если я нарушу эту клятву…» Я её нарушил потом. 10 декабря нам объявили, что весь взвод направляется в город Чирчик под Ташкентом, в Сталинские лагеря, в училище штурманов. Война перешла рубежи нашей родины, освобождены Бухарест, Варшава, Будапешт, Белград. Теперь Красной Армии требуется авиация дальнего действия.