Не жалею, не зову, не плачу...

Утром на линейке, в торжественный момент подъёма флага завизжали девчонки: «Вале-ерка! Вале-ерка там!» На вершине горы над самым лагерем сидел Шматов, как коршун на кургане. Сидел и скалился. Линейка распалась, все сбились в кучу. Валерка посидел-посидел, размахнулся и бросил камешек прямо в нас, небольшой, но опасный, поскольку с высоты. Опять последовал приказ изловить, а у меня и без приказа кулаки чесались. Надо же быть таким настырным. Лиля заявила: я тоже пойду, он из моего отряда. Она упрямая, надо сказать, старалась ни в чём не уступать мне. Разозлил меня Шмат, плевать ему на всех нас, комсомольских работников, холуёв, в его уличном представлении. Пока я долез бы до вершины, — а гора крутая, я уже лазил, пыхтел, — Валерка мог преспокойно уйти поверху хоть вправо, хоть влево, а вечером снова паника. Гора походила на полураскрытый зонтик: спина — ложбина, спина — ложбина. План захвата простой — я втихаря выхожу из лагеря и по дальней ложбине поднимаюсь на самый верх, чтобы оттуда ринуться, как беркут на суслика. А лагерь тем временем занимается своим делом по расписанию, изо всех сил доказывая, что на Шмата всем наплевать. Пошёл я на подъём, а солнце с самого утра уже пекло вовсю. Пока я карабкался, пролил семь потов, да ведь ещё и не спал ночью, благодаря, между прочим, Шматову. Благодетеля своего ловлю, косвенного соучастника. Кое-как долез я доверху, увидел Валерку сквозь кусты облепихи и лёг в изнеможении отдышаться. К мокрой майке прилипла жёлтая глина. Валерка уже не сидел, а стоял и посматривал по сторонам, должно быть, почуял. Лагерь лежал далеко внизу, там затеяли хоровод на площадке, вожатые водили детей по кругу, а они, перепуганные как галчата, ходили, спотыкаясь, задрав головы, и неотрывно глядя на нас с Валеркой. С вечера в каждой палате наплели про него столько ужасов, ребятня теперь боялась потерять его из виду, смотрели, как лягушата на удава. Кое-как отдышавшись, я поднялся и пошёл на захват. «Сдавайся, Шмат, ты окружён!» Валерка с места в карьер рванул от меня по гребню. Но может ли вечно сачкующий разгильдяй бежать быстрее вечно исполнительного трудяги? Шматов свернул вниз по ложбине, идущей в сторону лагеря. Я увидел, как навстречу Валерке помчалась вожатая в белой матроске. Лиля, конечно. Помочь мне. Или, вернее, не уступить ни в чём, этого я тоже не могу объяснить. Короче говоря, Валерку я настиг, нож у него действительно был, он его держал в руке и, вполне возможно, хотел применить. Я в горячке схватил за лезвие, Валерка дернул к себе и сдёрнул самодельную ручку. Лезвие осталось в моей ладони, слегка распоротой. Изящный самодельный финач, такие вытачивали на Шестидесятом и пуляли через забор, либо умудрялись пронести через вахтёра, ручку потом делали сами, наборную из плексигласа, из всяких цветных кусков и довольно искусно. Я бросил нож в кусты облепихи и даже не стал Валерку брать за шкирку. «Только попробуй рвануть, такого пинка врежу, в Китай перелетишь!» — Я был разъярён, устал, да еще он мне руку порезал, щенок. Старшей я сказал, что ладонь пропорол колючкой, на облепихе попадались такие шипы, человека можно нанизать как муху.

Валерку отправили в город, а старшая меня отчитала: ты слабак, потворщик, нож выбросил. Надо было акт составить и сдать Шматова в милицию, дали бы ему года три колонии, видно зверя по повадке. Если по головке гладить и либеральничать вот как ты, появится в городе второй Шмат, раздевать будет, грабить, а то и убивать. Она была права, на заводе состояла в какой-то бригаде, помогала милиции ловить правонарушителей, но я не мог сдать Валерку в колонию. У меня был дружок на Западной улице, Володя Тюкалов, почти такой же, как Шмат. Он тоже не расставался с финкой. Закон улицы — не выдавать — был законом и для меня. Наверное, поэтому год спустя я пришёл с бедой не к своим вожатым, а к Вовке Тюку. Дерево, как уже было сказано, куда клонится, туда и падает.

16

Пришла Зоя, сестра моя, усталая, худенькая, прошагала по жаре, по пыли 12 километров — мне повестка, завтра в военкомат к десяти. Сказано было — в августе, а сейчас ещё июль не кончился, и мы как раз готовимся к костру. Я предупредил начальницу и старшую вожатую, показал повестку Лиле. Начальница сказала, вечером на полуторке привезут продукты, и мы с Зоей можем уехать в город. После ужина началось что-то непонятное, сначала тихо, потом всё громче, громче — с Лилей что-то стряслось, она заболела. Медсестра не даёт ей освобождения, и Лиля ей нагрубила. Старшая сразу выводы: можно расстраиваться из-за повестки, но не до такой же степени, чтобы падать в обморок. Я тоже так думаю. Тем более, с Лилей мы всё обсудили заранее. Я был уже в роли шефа-курсанта на весь учебный год в 13-й школе.