Не жалею, не зову, не плачу...

Для девушек военной поры не было ничего возвышеннее и романтичнее, как ждать. «Она ждёт», — с завистью и восхищением говорили девчонки в 13-й школе о Тане Калитиной из 10-го класса. «Смотри, Таня Калитина! — сказала мне таинственно Лиля на ноябрьской демонстрации. — Она ждёт». Я увидел высокую, стройную и строгую девушку с чуть надменным лицом и заволновался, будто она меня ждала. Подумал, все стихи и песни войны — для неё, про неё — «Жди меня», «Тёмная ночь, только пули свистят по степи». Девчонкам хотелось быть похожими на Таню Калитину. В каждой школе была обязательно такая, хотя бы одна, ей старались подражать.

Не знаю, от кого, может быть, от старших сестер, от матерей или бабушек, появился обычай — в день отправки ребят в армию девчонки табуном приходили в военкомат на Садовую, сами подходили к совершенно чужим парням и знакомились. В прощальный час в годину войны всё было просто, отлетали условности. Девушка провожала парня, давала свой адрес — пиши, я буду ждать, брала на себя почётный долг. Никто их не созывал, ни школа, ни комсомол, ни военкомат, никто не принуждал. Но молва как-то жила, чем-то питалась. Это была их первая и, может быть, последняя встреча. Не было ни ухаживаний, ни заигрываний, ханжеской стеснённости, и ничто им не мешало. Это не была любовь, но появлялась надежда на неё. Парень обещал писать, она обещала ждать, и улыбка её и свет её глаз оставались в сердце бойца, он вспоминал об этом в самые тяжкие свои минуты. Целомудренным и светлым было такое знакомство — перед самой разлукой, грозящей, как никакая другая, смертью. Но зато никакая другая смерть так не почитается и так не оплакивается, не оплачивается высоким горем, как смерть воина. Плата и плач, наверное, одного корня… Она будет получать треугольники с лиловым штампиком военной цензуры, с номером военно-полевой почты и посылать ему свои нежные письма и скромные подарки — тёплые варежки или носки, свою карточку, и он не расстанется с ней, может быть, до последнего своего часа. «А до смерти четыре шага…» Они шли рядом с матерями, эти девчонки, и плакали от души, будто давно любили этого стриженого юнца, от общего горя плакали и от своего личного счастья. А парни топали и пели: «До свиданья, мама, не горюй, на прощанье сына поцелуй…» Девчонка гордо объявляла всем, что ждёт такого-то, с именем и фамилией, писала письма и сама становилась другой, следила за войной, усложняла и возвышала свою судьбу. Ждать любимого было счастьем более высоким, чем быть рядом с ним. Лиля к этому стремилась, готовилась ждать меня. Пока она со мной лишь дружила, а не ждала, как Таня Калитина. Ждать означало на просто любить, но любить самоотверженно. Пройдут годы, в это трудно будет поверить, но свидетельствую и присягаю — так было!

«Кончится война, — сказала Лиля, — ты будешь уходить в полёт, а я буду ждать, встречать, провожать и махать платочком». Мы спускались с горы в спящий лагерь, Лиля уходила в палату к своему отряду, а я на свою койку под старой урючиной неподалёку от входной арки «Добро пожаловать». Днём здесь стоял пионерский пост, а на ночь оставался я с наказом начальницы — спать и смотреть в оба. Лагерь, кухню в основном, охранял дедушка Хасен с ружьём, он часовой, а я вроде подчаска, но кто из нас крепче спал, сказать трудно.

Однажды вечером перед самым отбоем поднялась паника — в лагерь вернулся Валерка Шматов, отчисленный два дня назад. Вернулся не с повинной, а с намерением посчитаться со своей вожатой Лилей Власовой. Он даже нож показал своему дружку, о чём сразу вся малышня узнала. Для паники, в общем-то, основания были. Старший брат Валерки, известный всему городу Колян Шмат уже побывал в тюрьме за грабёж, да и сам Валерка дрался, дерзил вожатым, не носил галстук, а с мальчишек срывал либо делал удавку, за что его и отчислили. Пацаны в войну взрослели быстро, а хулиганьё тем более, если имели такого брата, как Шмат. Лагерь переполошился не зря. Пятнадцатилетний Валерка представлял реальную опасность. Дома ему дали взбучку, и послали обратно просить прощения, но кодекс чести не позволял ему извиняться, а обязывал мстить. Тем более что вожатая была такая же школьница, подумаешь, на два класса старше.