Не жалею, не зову, не плачу...

Поймать Валерку поручили мне, естественно, больше некому. Уже в сумерках я обошёл все ближайшие кусты, зовя Валерку и предлагая ему сдаться, но тот не отзывался. Дети волновались, боялись заходить в палату — вдруг он под койкой спрятался. Старшая всем объявила, нас будет охранять дедушка Хасен, ружьё у него заряжено. Старый Хасен с берданкой наизготовку прошествовал через весь лагерь мимо столовой, мимо кухни, упёрся в гору и там бабахнул в воздух. В чёрной тьме из ствола его вылетел фонтан, как из огнемёта, после чего ружьё распалось на ствол и приклад и ещё на куски верёвки, которой эти части были обмотаны. Старшая объявила, отчисленный Шматов испугался и побежал домой, спите, дети, спокойно. Лагерь вроде утихомирился, дети разошлись по местам, я тоже отправился под урючину, улёгся, глядя на небо, слушая листву, и вскоре услышал шаги. Вполне возможно, Валерка решил откликнуться на мой зов. Я вскочил.

Пришла Лиля со своей подушкой. «Ты думаешь, мне не страшно?» — Голос, впрочем, не слишком испуганный. — «Страшно, конечно, страшно! — Я был на седьмом небе. — Вот придёт и зарежет тебя. Как курицу». — Я ликовал. Почему Валерка раньше не додумался навести панику?

Лиля положила свою белую подушки на мою койку. — «Если ты рыцарь, то уступишь мне своё место. — Она без спроса стянула моё одеяло, отвернула мою подушку, вытянула из под неё телогрейку и бросила на траву. — Вот здесь ты будешь спать». Я согласен. Хотя бы уж так для начала. А там посмотрим. Она села на мою постель, я тоже сел, но подальше, чтобы не спугнуть прежде времени и чтобы она ничего такого не заметила. «Ну? — сказала она. — Ты будешь ложиться на телогрейку?» — Как малышу перед поркой. Я легонько поцеловал её, потом ещё, не в силах унять дрожь, схватил её всеми руками и ногами, готовый к главному и последнему, от чего мы уже не уйдём, не увернёмся, мы беззащитны перед силой природы…

Но это я так считал, а Лиля стала доказывать, что думает совсем иначе. Я срывал с неё блузку, а она толкалась, лягалась, причём не понарошку. Я остывал на миг, бормотал глупые, ужасные слова, снова распалялся, налетал, а она смеялась и отталкивала меня голыми, совсем голыми ногами, будто за тем и пришла, чтобы показать мне, так и быть, по-дружески, откуда у неё растут ноги. Я слетал с койки как мячик раза три, а она смеялась, нашла забаву. Меня дразнил её смех, звал-призывал, так может смеяться только девка с опытом, всё-всё познавшая и теперь хохочущая над зелёным юнцом.

«Оказывается, твои бёдра имеют не только форму, но и содержание», — сказал я, запыхавшись, как после кросса на три тысячи метров. Она просто залилась смехом. Издевательским. «Твои толстые, твои мощные бёдра могут слона свалить». — Я ей мстил за её дразнящий, манящий, женский, бабий смех. «Как ты сказал, повтори! Скажи, что мои бёдра не толстые и не мощные, а изящные и правильной формы». — «А что в награду?» — «Кукиш с маслом! Вот!» — И показала, сунула мне прямо под нос фигу, а сама тоже дрожит, я вижу, но она прежде умрёт, чем подчинится. Может быть, она надеялась, что я её грубо сломлю, я сильнее, ждала, может быть, но не стану же я её насиловать, как фриц. И всё же предпринял ещё одну сокрушительную атаку, и она меня так толканула, действительно, будто конь лягнул, я слетел, я так и присел, за живот схватился — ой, где лазарет! Столько было потрачено сил с обеих сторон, и всё попусту. Я ей так и сказал. А она опять рассмеялась. «Для тебя — да, а для меня — нет. Мы с тобой по разные стороны баррикады». Ещё хуже, такого бастиона не знала история. Хорошо ещё, среди девчонок тогда не было каратэ в моде.

Мы уснули перед самым рассветом, усталые, измотанные своей междоусобицей. Одетые. Рядышком. Про Валерку даже не вспомнили, и разбудила нас старшая вожатая, вернее, меня одного — иди на кухню. Она ничего не сказала, увидев Лилю на моей койке, но наверняка подумала про то самое. А я не хотел развеивать её заблуждений. Хотя за аморальное поведение полагалось тут же изгнать из лагеря и сообщить в райком комсомола… Мы лежали такие юные, такие спелые-загорелые, мне уже семнадцать, ей шестнадцать, а Екатерине Дмитриевне уже за тридцать, она совсем пожилая по нашим понятиям. Увидела, мы вместе спим, значит, всё между нами произошло, и мы уже обнаглели, не прячемся. Никто бы не поверил, сколько бы мы ни клялись, что Лиля не отдалась мне ни в ту ночь, ни в какую другую. Никогда…