Не жалею, не зову, не плачу...

Но как плохо мне было после кресла! Кто его выдумал? Говорят, если самолёт падает в штопор, у пилота должна сохраняться ориентация в пространстве, иначе он не выведет машину из штопора. Охотно верю. Шёл я домой, опустив крылья, меня всё ещё мутило. Рождённый ползать летать не может. Неужели на этом кончится моя карьера и Героями Советского Союза будут Пуциковичи? А также Феликс. Я уже вижу, как братья, размахивая руками, двигают на Михаила Ивановича Калинина, у него очки съехали на нос, борода трясётся, он отступает в угол, а назавтра появляется газета и в ней указ правительства за подписью Калинина и секретаря Горкина… Добрался до дома, наелся мамалыги, полежал на топчане с книгой про адмирала Ушакова, как он всего добивался, описал в дневнике своё поражение. Нет, крылья опускать не буду, я всё-таки рождён летать, а не ползать. Пошёл во двор, выкатил из сарая старое колесо от телеги, подправил съехавший обод — буду на нём тренироваться. До вторника четыре дня. Утром буду кружиться, помогая себе палкой, как веслом, и вечером. В школе я сказал военруку, подал заявление в авиацию. Он огорчился, возмутился, покраснел, побледнел, все нервы у него на виду: «Зачем тебе авиация? Ты же прирождённый общевойсковик, по тактике лучше меня соображаешь. — Начал мне выговаривать, будто я его предал, учил он меня, учил, а всё без толку. — Авиация, артиллерия, танки, всё это вспомогательные рода войск, они придаются пехоте. Жуков, Конев, Рокоссовский — общевойсковики. Ты генералом будешь!» Не хочу генералом. «Лети, мой друг, высоко, лети, мой красный сокол, чтоб было больше счастья на земле», — пели девушки в 13-й школе.

Во вторник народу было поменьше, и я решил схитрить — пойду последним. Врачи устанут, будут сворачивать свои бумаги, я как-нибудь бочком-бочком, авось проскочу мимо кресла и хирурга уговорю. Но уж если посадят, пусть мне поможет родовое крестьянское колесо. Опять сначала рост, вес, объём груди, жизненная ёмкость лёгких. Я не хотел выпячиваться, но всё равно выдул до конца. И помню-помню мерзкое кресло и надеюсь-надеюсь на колесо предков — колесо фортуны… Подхожу, сажусь и… и… уже тошнит. Я слышу запах, никем не слышимый, холодный запах железа и белой эмали и ещё резины, запах авиакатастрофы по меньшей мере. Я вцепился в кресло, опустил голову и, наверное, это мне помогло, получился больший радиус моего вращения. Сестра была другая. «Поменьше можно, меня мутит». — «Всех мутит», — сказала она и меня обнадёжила — «всех». Сделала всего три оборота и, когда я начал искать затылком рейку, легонько помогла, нажала рукой на лоб, и я ощутил прохладный металл сзади. Спасибо тебе, милая, пусть тебе повезёт с возлюбленным. Дальше терапевт, невропатолог, хирург. Короче говоря, годен. Начальник второй части приказал нам построиться во дворе, объявил, набор в авиашколу будет в августе, мы получим повестки явиться с вещами. А сейчас: «В колонну по четыре! Прямо перед собой! Шагом марш! Запевай! — И мы сразу грянули, нашёлся бодрый тенор и начал нашу, родную теперь на всю жизнь: «Там, где пехота не пройдёт, где бронепоезд не промчится, угрюмый танк не проползёт, там пролетит стальная птица».

14

До августа далеко, сейчас пока май, впереди проверочные испытания, а потом колхоз. Боль из-за Лили беспрерывная, только проснусь и сразу, будто врубаю высокое напряжение. Не могу простить, не могу забыть…

В школе у нас было два поста для несения караульной службы. Один возле склада с оружием, противогазами, санитарными носилками и учебными пособиями, другой у самого входа в школу: стой, кто идёт, к кому, по какому делу? И вот стою я у входа, держу винтовку со штыком и думаю: что она сейчас делает? После испытаний 13-я школа едет в Кант на сахарную свёклу, а мы совсем в другую сторону, в Карабалты. Интересно, чувствует ли она свою вину или уже всё забыла? О том, что я её оскорбил, у меня даже проблеска не было — заслужила. 1-го мая у них там опять был вечер, снова курсанты. Нет слов!.. Посмотреть бы на неё, как она выглядит, есть ли на её лице печать раскаяния. Открылась бы вот сейчас дверь и вошла Лиля, а я ей: стой, кто идёт?

Открывается дверь, входит Лиля, а за ней Маша Чиркова. «Ва-аня, привет! — кричит Маша. — Ты как раз нам и нужен». Я на приветствие не отвечаю, небрежно говорю: стой, девочка, посторонним вход запрещён, в чём дело, куда, зачем? — «Нам нужна комсорг Софья Львовна», — холодно говорит Лиля. Она волнуется, мне кажется, она похудела. Я ликую, кричу через весь коридор счастливым голосом: разводящего на пост номер два! Лиля, конечно, опешила, увидев меня, не ожидала, что из доброй сотни старшеклассников именно я встречу её у порога. Вообще, заметно, за всё время без меня она не танцевала ни вальса, ни фокстрота. С таким лицом озабоченным не до танцев.