Не жалею, не зову, не плачу...

Кончался апрель 44-го. Наши войска вступили в Румынию, взяли Одессу, и маршал Жуков получил орден Победы. Но Севастополь ещё в руках врага, воевать ещё придётся и на других фронтах. Я не сомневался, что пройду комиссию, руки-ноги целы, нервы в порядке, сердце никогда не болело. Я спокойно поступлю в лётное, тем более, что в семье нашей радости, — вернулся отец прямо из госпиталя, вернулся из тюрьмы дед Лейба. Поэтому, когда я сказал матери, что подал заявление в лётное училище, она не стала паниковать. С приходом отца и деда мама наша стала спокойней, ей как будто дали, наконец, возможность уйти с поста. Всей семьёй мы ходили навестить деда Лейбу. Он не вышел из тюрьмы, — его вывезли на телеге, и хорошо, что домой, могли и на кладбище. Деда актировали, вид у него страшный, кожа да кости, я его еле узнал, седой весь, пегий, борода клочьями, стриженый, настоящий узник Освенцима, хотя бодрый, улыбается, — были бы кости, мясо нарастёт. Сели за стол, бабушка поставила казан борща, дед весело стал рассказывать, как сам довёл себя до истощения. Положили его в тюремную больницу, там баланда и хлеба пайка, грамм двести. Дед её убавил для себя в три раза, во-от такусенький ломтик съедал в день — он мизинец показал, — чтобы не умереть, но и не поправиться. «Слухаю себя, слухаю», тонкая была задача, он с ней справился и посмеивался сейчас — актировали, списали. Добрый врач попался, видит, до конца деду не досидеть, там молодые мрут как мухи. Смеётся Митрофан Иванович, риск благородное дело, в родной хате сидит со своими внуками, и бабка кормит его с ложечки, чтобы, не дай Бог, не досыта, а то тут же и помрёт. Сил у него сейчас «тильки в карты гулять», но дед шутил, вспоминал, как старые дела его раскопали и приплюсовали к новым.

Дед про тюрьму, а отец про войну. Самое страшное — артобстрел позиций. Он был рядовым в пехоте, шандарахнет взрыв — вскакивай и беги в ту воронку, два раза в одно место снаряд не попадает. Добежит и падает вниз лицом, ждёт следующего снаряда. А лупят фрицы подряд, грохот стоит страшенный, отец лежит в воронке и молится: спаси меня, Господи, и помилуй, если останусь жив, буду соблюдать все праздники религиозные. Всякий раз молился и остался жив, только ранило один раз легко, другой раз тяжело. Хирурги вытащили из живота кусок шинели, кусок телогрейки, отрезали десять метров тонкой кишки. Осколок ещё и позвоночник задел, нога потеряла чувствительность и не двигалась. Хирурги предложили ампутацию, отец отказался. Можно подумать, у хирургов на войне была одна задача — отрезать как можно больше здоровых рук и ног, раненые бойцы сплошь да рядом отказывались, и только тем спасали свои конечности. Такая же история и с отцом — предложили ампутацию, есть опасность гангрены, умрёшь. Пусть умру, но отнимать не дам, я чернорабочий, мне нужны руки и ноги, иначе семью не прокормлю. Дал расписку, отправили его в другой госпиталь, там он стал поправляться, хотя нога стала усыхать. Невропатолог определил, перебито четыре сантиметра седалищного нерва, срастить нельзя, но есть надежда — нерв растёт по одному миллиметру в год, лет через сорок будет полный ажур. А пока массаж, растирание и диета, поскольку тебе весь живот перебрали, и рваные кишки выбросили. Отец выглядел лучше деда, в гимнастёрке с петлицами, с широким солдатским ремнём, в яловых сапогах и с новыми жёлтыми костылями. Он и в самом деле сходил в церковь на углу Ленина и Ворошилова, поставил свечку, с попом поговорил, записал с его слов молитву. После деда и отца слово взял внук — поступаю в лётное училище. Когда война кончится, я перейду в гражданскую авиацию, буду сталинским соколом, как Чкалов, Байдуков и Беляков, они летали в Америку через Северный полюс. Родня мой выбор одобрила. Я не сказал, разумеется, что первого сентября в новом учебном году заявлюсь в 13-ю школу в форме курсанта и на Лилю — ноль внимания, буду танцевать и флиртовать с Машей Чирковой, с другими девчонками, а на неё даже не гляну. Удивительно много стало мне попадаться стихов на тему. «Ещё спасибо, в городском саду никто из взрослых не гуляет с нею. Что может быть бессильней и больнее, чем ревность на семнадцатом году?» Спасёт меня только пятый океан, голубые дороги и новые девушки, им нет числа. Я буду не просто лётчиком, я стану Героем Советского Союза. Сразу попрошусь в боевую первоначалку, в Чкаловскую или Качинскую, откуда через 6 месяцев офицеры-истребители вылетают на фронт. Ещё один важный момент. Меня предали, и я должен отомстить. Не людям, а стечению обстоятельств. Ненависть к фашистам и любовь к родине само собой разумеются. Когда-нибудь я приеду прославленным в город своей юности и услышу, Лиля до сих пор одна, она всё ещё любит какого-то лётчика, они учились в одном классе… Наверное, мы с ней встретимся, и я ей прочитаю грустные-грустные стихи: «Что ж такое случилось, что больше не можем мы вместе? Где не так мы сказали, ступили не так и пошли, и в котором часу, на каком трижды проклятом месте мы ошиблись с тобой и поправить уже не смогли?»