Не жалею, не зову, не плачу...

Военрук Кравец считал нас бойцами своего батальона. Мы выходили на занятия независимо от погоды, ползали по-пластунски, рыли окопы, таскали на горбу пулемёт и ротный миномёт с тяжеленной плитой. Миномёт к тому времени уже списали, но мы таскали, военрук сказал: «Одно списано, другое взято на вооружение, пехота с пустыми руками никогда не останется». Помню, как в первый месяц войны обучали новобранцев. Почти на каждой улице устанавливали чучела для отработки штыковых ударов. О танках тогда речи не было то и дело слышалось: «Конница слева!.. Конница справа!..» Бойцы перехватывали винтовку одной рукой за шейку приклада, другой за конец ствола и поднимали над головой — сразу ясно, коннице тут делать нечего, никакая сабля стальную винтовку не перерубит. Нравился пацанам простой и надёжный приём, только невдомёк было, что у фашистов нет конницы, и нам невдомёк, и новобранцам. Но сегодня был уже не первый год войны, а четвёртый. «Танки слева! — командовал военрук. — Танки справа!.. Противник с флангов». И мы выполняли нужный манёвр. Военрук учил нас не для экзамена — для войны, учил истово, для него не было ничего важнее. Однажды вывел нас на пустырь за железной дорогой и показал окопчики. Их рыли ученики нашей школы год назад. Наши предшественники. Они сейчас на фронте. Иные уже сложили головы. Остались окопчики с осыпавшимися краями. Мы стояли и видели этих ребят в телогрейках, в кубанках, в кепчонках, кто в чём. Они ходили по нашей школе, дурачились, носились по коридорам, а сейчас они там, под грохотом и воем снарядов. Они рыли вот эти окопчики, учились уберечь себя, чтобы защитить страну…

В конце мая был получен приказ: всем ротам мужских школ прибыть к десяти ноль-ноль на стадион «Спартак» с полной боевой выкладкой — винтовки, противогазы, пулемёт «максим». Проверял нашу готовность военный комиссар города, усатый и громкоголосый полковник-грузин. Мы преодолевали полосу препятствий, барьеры и брустверы, ямы с водой, пробирались с винтовками в руках по длинному бревну-буму (здесь надо помнить, как спрыгивать с бревна, чтобы не напороться на штык своей же винтовки). Кололи соломенные чучела, переносили раненых, показывали строевую подготовку — равнение, шаг, песню. А в конце — кросс на три километра по стадиону и прилегающему к нему парку «Звёздочка». Военрук бежал с нами, подгонял, покрикивал, как в атаке махал рукой — вперёд, вперёд! — и мы прибежали первыми. Усатый полковник рявкнул: — «Молодцы, восьмая школа, благодарю за службу!» — «Служим! Советскому! Союзу!» — «Вольно. Разойтись». И наш военрук упал. Мы отнесли его в сторонку к водопроводной трубе, сняли мокрую от пота гимнастёрку, побрызгали лицо водой. Не только лицо, вся грудь его и спина были перетянуты шрамами, как жгутами. Перекосив изуродованное лицо, он сказал: «Пол-лёгкого нет, а то бы я»… Мы стояли вокруг, довольные тем, что прошли смотр, и тем, что военрук оклемался, учебный год кончается, мы расстанемся, потом уйдём в армию, и обязательно скажем военруку, что мы его уважали.

На соревнованиях по стрельбе я выбил 48 из 50 возможных и получил приз Осовиахима, 150 рублей. Мы с Лилей вместе сфотографировались и сходили в кино. После 18 марта я, кажется, поверил, она меня тоже любит. Но, конечно, не так, как я её. Иногда она таким тоном со мной ироничным говорила, что я терялся, начинал психовать и бросался снова её завоёвывать, покорять и порабощать. Я говорил ей обо всём, что со мной происходит, она же что-то скрывала и жила своей девичьей тайной жизнью. Короче говоря, появилась ревность. Я видел, Лиля может сегодня же выйти замуж, рожать детей, вести семью, дом, устраивать своё гнездо. А я старше её на целых полгода и ничего не могу, ни профессии у меня, ни зарплаты и никакого права стать мужем. Её независимость, её свобода от меня, вот что меня терзало. Она и внешне стала меняться, такая стала соблазнительно-пухленько-стройненькая в свои шестнадцать лет, груди уже и бёдра, талия, а что у меня? Только-только пушок начал темнеть на верхней губе, я постоянно пальцами массаж делаю, гуще будут усы. Из-за ревности я был наготове поссориться с ней. Я был мальчик, а ей уже требовался крепкий, взрослый мужчина. Меня мучили слова: «Покоя не может быть в любви, ибо то, что достигнуто, является началом новых, более смелых желаний». Лиля ждёт от меня новых, более смелых желаний. Не столько разумом ждёт, что ещё терпимо, сколько телом, что невыносимо. Я терзался, Лиля от меня уходила, у неё всё наружу, она уже перешила свои юбки и платья. Её женская плоть лишала её девичьей скромности, она перешла в другую породу живых существ, способных делать детей. Для них не стихи главное, а совокупление. Вот так я думал. Если бы она не хотела мужчину, то и не созрела бы так быстро. Без тайных, тех самых, желаний девочка не становится женщиной, такая у меня появилась теория, и я ждал её подтверждения на практике.

11