Не жалею, не зову, не плачу...

Я вылез веселый, невредимый. Володя выдвинул челюсть с мою сторону — ты чего дёргал? «Всё, Володя, я увидел звезду свободы. Давай сядем, посидим, как положено, перед дальней дорогой». Сели. Питерский закурил. Теперь мы спокойно можем назначить срок. «Ты свой кумпол высовывал шестьдесят второго размера? Сориентировался? До тайги сколько?»

Друг Володя, за кого ты меня принимаешь? Я же человек, а не машина, я был в диком восторге, я увидел звезду путеводную, чего тебе еще надо? Голову мы высунем в любой момент. Важно иметь ее. Сиди давай, кури от пуза. «Надо уходить до снега, — сказал Володя, — чтобы не оставлять следов, как зайцы на пороше». Даже если выпадет снег, врежет мороз, наше метро станет как каменная труба. Если бы еще водой там побрызгать из пульверизатора, будем как по ледяной горке выезжать за пределы. Какие мы чистоделы! В крайнем случае, наденем халаты из санчасти, простыни порежем на штаны, замаскируемся. Хватит нам уже сидеть, окованными скорбию и железом.

«Надо мне полезть, осмотреться, куда мы вышли», — решил Питерский. Завязал я ему веревку морским узлом, и Володя полез. За зону. Я травлю конец мало-помалу, а мысль бьётся-колотится: может, не надо? Оч-чень скользкий момент — побега еще нет, а срок мы уже заработали, вещественное доказательство налицо. Метро не спрячешь, и веревка готова, нас обоих повяжут. Кино будет. Но останавливаться нельзя, мы добились, чего хотели, прочь малодушие, уныние ко всем чертям. Веревка идет нормально, Питерский натренировался, как скалолаз. «С Богом, Володя, с Богом!» — бормочу я, силясь вспомнить молитву, но тщетно. Всякой чепухи изучил короба на русском, на французском, на казахском, по латыни шпарю диагнозы и лекарства, по фене ботаю третий год на уровне любой шпаны, — а православной молитвы ни одной не знаю. Тратил время не на те слова, вот, может, потому и сюда попал. Как-то в Курманкаеве, было мне пять лет, не больше, встали мы с отцом на колени перед иконой, и он говорит: «Повторяй за мной: Отче наш, иже еси на небесех». Я повторяю, он мне дает конфету, дальше идем: «Да святится имя твое, да приидет царствие твое, да будет воля твоя…» Я легко запоминаю, стараюсь, отец хвалит и дает мне конфету, белую, большую, в рот не вмещается. Выучил я тогда «Отче наш», а потом забыл — нигде молитва не пригодилась.

Веревка замерла без движения. Значит, он дополз до дыры, высунул голову и глядит окрест, — что он видит? А что часовой видит? Там везде свет, а на вышках молодцы не дремлют, у них и бинокль есть. Глянет он вдоль запретки, а там на ровном месте кочан вылез и как будто глазами хлопает — хлесь его из винтаря на всякий случай. А я тут буду держать веревку, ждать-пождать друга с того света. Если забраться на крышу КВЧ, а потом на трубу столовой, оттуда всё разглядишь, но я не могу бросить пост, я должен пасти Питерского, как теленка на веревочке. Тишина мертвая. Лагерь спит. Позади меня слабо светится проём фундамента, веревка лежит без движения. Без натяжения. Сколько времени прошло? Не знаю. Дёрнуть боюсь. Неужели он там огляделся, отвязался, вылез, отряхнулся и пошел грибы собирать? Жду-пожду — веревка лежит. Да в чем дело, в конце концов? Чуть потянул — свободно идет. Черт возьми, неужто он и впрямь отвязался? А может быть, он уже обратно ползет, просто забыл дать знак? Сижу, дрожу, слушаю во все уши и всей шкурой ощущаю нарастающую тревогу. Главное, не могу понять, в чем дело. Сколько прошло — час? Два часа? Не завалило бы, ох, не завалило бы! Когда мне бежать лабухов поднимать? Не пора ли? Не опоздать бы!.. Вдруг шорох позади меня и окрик: «Руки на голову! Сидеть! Ни с места!»

Я выпустил веревку. Поднять руки не было сил. Полный провал, срок, суд. Стреляйте меня на месте. Пусть лучше пуля, чем новый срок. «Ну что-о? Наклал в штаны?» — Издевательский тон, хамское ликование, но по голосу не Дубарев и не Папа-Римский. Я, еле повернув головы кочан и чувств никаких не изведав, увидел в проёме сидящего на пятой точке Питерского и больше никого, никаких силуэтов с оружием. «В-в-володя!..» — Я потерял дар речи, на карачках к нему передвинулся, руку протянул, тормошу, не могу поверить, что это он, и не знаю, что со мной будет через мгновение. Я готов откинуть копыта, и диагноз ни одно светило не установит. Он что, перелетел через запретку обратно? Тридцать метров летел над колючей проволокой и в свете прожектора? «Копальщики! — саркастически воскликнул Питерский. — Метростроевцы, мать-перемать! Шахтёры, передовики, проходчики!» Веселись, Володя, заводись, главное — нет надзора и не надо мне руки вверх. Какое счастье, что мы с ним здесь, по эту сторону, а не по ту! Спаси нас, лагерь, отныне и навек ты наш родной дом!