Не жалею, не зову, не плачу...

На другое утро я пошел провожать Фефера. Были одни политические, кроме меня. Дымил трубкой Шурупов, пришли Разумовский с Леонтьевым, Месрапян из бухгалтерии, все были оживлены, острили, один только Ибрай горевал, тащил чемодан Фефера, сморкался в кулак и спотыкался. Возле вахты обнялись, простились, Ибрай заплакал. Еле-еле говорил по-русски, татарин с Волги, деревенский, за колоски его посадили. Ибрай вытирал слезы рукавом и благодарил — Фефер передал его инженеру Новикову из Таллина. Был с нами еще профессор-немец, известный химик-органик, он ни слова не знал по-русски и очень привязался к Феферу, тот свободно говорил по-немецки. Первый раз я увидел профессора возле помойки позади столовой. Я шел из Шизо, сокращал путь и на него наткнулся. Он отвернулся от помойки и неприязненно на меня уставился, как на врага. Голодный, попросить не может, языка не знает, недавно с этапа. Одинокий человек, чужой, как ему помочь? На бумаге легко расписать, как я тут же его накормил и спас, а на самом деле прошел мимо. У тебя что, совести нет? Он злобно меня, русского, отогнал, я пошел не оглядываясь. Зачем об этом пишу, не знаю, просто свидетельствую, так было. Шел из Шизо (штрафной изолятор), насмотрелся, натерпелся. Отупел. Не помог.

Профессор, однако, не пропал, вместе с нами провожал Фефера, оживленно говорил. Изящный рот, мелкие зубы, умное лицо с широким лбом, он шапку снял, прощаясь, приятно было на него смотреть. Расстались… Навсегда расстались. Больше мы с Фефером не встретимся, наши пути нигде не пересекутся. Я для Фефера, можно сказать, умер. А он для меня, как оказалось, нет. Если даже он сгинет безвестным где-нибудь в ссылке, то я его воскрешу хотя бы частично. А может быть, он в Москву вернется, в почете будет, звание ему дадут, доктора, присвоят академика — я не сделаю ему хуже своей памятью.

«Как устроюсь, друзья, сообщу!» — бодро пообещал Фефер и пошел по деревянному настилу. Как вольный. А мы смотрели, и каждый гадал: а когда я пойду?.. Отсидел я чистых два года и четыре месяца, осталось еще пять лет и восемь месяцев. Если не добавят.

25

Пятого октября открылся долгожданный XIX съезд ВКП(б) — последний раз под таким названием, дальше партия стали называться КПСС. Газету еле дождались. Читаем доклад, ищем-рыщем про новый кодекс. В повестке дня изменения устава партии. Устав не уголовный кодекс, но находятся мудрецы-толкователи: если меняется главный устав, то обязательно должны измениться все другие уставы. Партия у нас руководящая направляющая, перемены в ней тут же идут волной по всем законам. Целую неделю шел съезд, 12 октября закончился, что в итоге? Для нас — держи карман шире. Избрали в ЦК новых товарищей, в частности, Брежнева из Молдавии, якобы любимца Сталина — «Какой красивый молдаванин». Переименовали партию, и всё. Правда, кое-какие проблески есть в докладе Маленкова для писателей — хватит лакировать действительность, нам нужна сатира, Щедрины и Гоголи. Толкователи тут как тут — во-от, сатира будет бичевать наш застарелый кодекс, и его заменят в ближайшее время. (Вскоре появилась хохма — нам нужны подобрее Щедрины и такие Гоголи, чтобы нас не трогали).

XIX съезд партии поставил задачу не только перед страной, но и передо мной. План побега у нас с Питерским готов — едем в Ленинград, там легче затеряться, чем в Алма-Ате, у Володи сохранились связи, малина поможет. Если бы я был сильной личностью, я сделал бы Сашеньку соучастницей, демоном должен стать, чёртом, чтобы она всё сделала для меня как леди Макбет. «И откроет белой рукою потайную дверь передо мною…» Я должен стать сверхчеловеком, плюнуть на совесть и прочие мерехлюндии. Но я обыкновенный. Что меня ждет? Честная жизнь, ровная, без потрясений, преступлений, хватит уже, и в конце ее безымянный холмик — по всем нашим правилам.

Не хочу я такого опыта. И от этого много боли во мне, огромный запас, трачу ее, трачу, а она не кончается, болит и болит. Мне надо ее излить, высказать, в этом мое спасение. Или мой крест. «И в значеньи двояком жизни, бедной на взгляд, но великой под знаком понесенных утрат».