Не жалею, не зову, не плачу...

Любарский Александр Сергеевич, он же Пушкин, старик уже, 48 лет, поступил в стационар с жалобами на ужасные боли в грудной клетке — тут болит, ой, доктор, не прикасайтесь, и здесь болит, меня суки калечили. Когда же они вас калечили, Александр Сергеевич, если до стационара вы в Малой зоне провели три месяца как один день? А он в ответ: если суки бьют, то это-таки надолго, проверять не советую. Наложите мне гипс на триста шестьдесят градусов, — Любарский обхватил себя худыми руками, — у меня все тридцать два ребра перебиты. Количество ребер он перепутал с количеством зубов, коих, кстати, у него два-три и обчелся. Будем лечить ушибы, зачем вам еще гипс? Нет, он не согласен, сделайте ему от сих до сих, — и показывает от ключицы до подвздошной кости, у него всё болит, нужен корсет. Пришли блатные: чего тебе, Женя, щикатурки жалко? Не жалко, но если ребра сейчас терпят, то потом от стабилизации грудной клетки и в самом деле заболят. Да и ушибы у него без переломов. Самара выдал секрет — Пушкин через месяц выходит и боится, его суки встретят, а он старый, ни убежать, ни отмахнуться. Пришлось сделать ему бронежилет, бочку гипса потратили, старались, чтобы не придавить дряхлые кости, не прищемить ему вислую кожу. Но если теперь блатные все подряд, опасаясь сук, начнут требовать себе корсеты, в стране гипса не напасешься. Чем Пушкин еще хорош, — знал уйму стихов и впадал в кайф от любой таблетки. Придет в процедурную, сама кротость и вежливость: «Не помешаю, Евгений Павлович, извините, конечно, в голове у меня туман, шарики за ролики, можно хотя бы воды грамм пятьдесят из-под крана? Таблетку бесалола запить, или белладонны, где у вас белладонна? Только предупреждаю, две сразу или лучше три». А в белладонне, кстати, белена, говоря по-русски, нажрется человек и на стенку лезет. Выпил, ушел, через полчаса идет обратно, — что вы мне дали, во рту сухо, глотку дерет, дайте глоток валерьянки запить отраву. Запил, ушел, через пять минут снова — нельзя ли аспирина таблетку, что-то у меня в костях ломота и бабу охота. Он уверен, что от сочетания каликов-моргаликов в желудке у него получится услада для души. Каждый раз он обещал: я вам поэму прочитаю, Евгений Павлович, у вас челюсть отвалится. На Беломорканале сидел поэт, Максим Горький туда приехал, его послушал и тут же выпустил, теперь он член Союза советских писателей, сука буду, даже лауреат. Но за поэму — куш.