Называется Жизнь (социологический роман)-Вторая Часть Дилогии

Грегори вышел. На волосах у лба были видны капли воды, как иногда бывает после мытья лица.

— Инга, — сказал он, — я заказал в рум сервис (обслуживании номеров) кое-что, чтобы не отрываться от работы. Сейчас нам что-нибудь принесут, и я бы хотел выслушать ваше впечатление. Вообще, что вы думаете обо всем этом.

"Так и есть, — сверлила мысль, — так и есть. Он уже, вопреки обычному при последних встречах, не приглашает в ресторан. Точно, все кончено. Он приехал за папкой и отдает этим ужином дань вежливости".

— Что я думаю, — сказала Инга, опустив голову, чтобы Грегори не заметил, сколь трудно ей сосредоточиться. — Я думаю… Нужно понять, что же вы хотите сказать… Но нужна концепция, нужна теория, что же есть эмиграция вообще, когда речь идет о такой эмиграции, как та, что началась со времен перестройки, и особенно с 90-годов, когда была полная свобода выезда в относительно мирное время. Ну, то, что я сказала — это тоже натяжка. Конечно, людей гнала отягощенная прошлым память. Люди боялась, что свобода может кончиться, что железный занавес еще не заржавел настолько, что его нельзя будет снова использовать… НО это было все же в воображении. А в реальности люди делали свободный выбор.

— Инга, вы попали прямо в точку, — сказал вдохновенно Грегори. — Вот я немного подробней познакомился с жизнью и творчеством Романа Гуля, о котором вы уже знаете из истории "Нового журнала". Вы слышали о его книге мемуаров "Апология эмиграции". Чем больше я знакомлюсь с этой личностью, тем более поражаюсь. Литературовед О. Коростылев, который предварял предисловиями каждый том "Апологии эмиграции", писал: "Сейчас даже трудно представить себе человека, одновременно дружившего с Константином Фединым и Керенским, Ю. Тыняновым, В. Маяковским и генералом Есениным, Мариной Цветаевой и Светланой Аллилуевой. Книги его вызывали негодование Е.Д. Кусковой и одобрение Максима Горького, их читали В.И. Ленин и М. Тухачевский…" И это лишь те имена, которые я запомнил.

— Так и хочется перефразировать Лермонтова: "Да, были люди не в наше время…"? — перебила игриво Инга.

— Именно так, — поддержал Грегори и продолжил: — Он к тому же еще автор 16 романов, повестей, многочисленных публицистических статей, и этого трехтомника мемуаров "Апология эмиграции". Эти три тома включают: "Россия в Германии", "Россия во Франции" и "Россия в Америке", что отражает периоды его жизни: Германия — 20 − 30-е годы, Франция — 30 − 40-е. С 1950-го до кончины в 1986-м — Америка. Сейчас, минуточку.

Грегори открыл дипломат и достал какие-то листки.

— Вот, смотрите, — сказал он, найдя то, что ему было нужно. — Вот, я нашел в библиотеке… В книге "Россия в Америке" он пишет: "По-моему, в эмиграции мы живем более-менее благополучно только потому, что у нас как-то нет времени задуматься о том, как страшно это наше безвоздушное существование, как страшна всегда всякая эмиграция, а затянувшаяся на полвека — в особенности. Многие эмигранты неосознанно волокут эту жизнь — до конца, до кладбища на Сент-Женевьев-де-Буа под Парижем, или до Нового Дивеева под Нью-Йорком… Что же спасает нас от страшности этого существования? Нас спасает — как это ни банально звучит — только духовная связь с Россией. С какой Россией? С советской? С Советским Союзом? С другой, той вечной Россией, которой мы — сами того не осознавая — ежедневно живем, которая непрестанно живет в нас и с нами — в нашей крови, в нашей психике, в нашем душевном складе, в нашем взгляде на мир. И хотим мы того или не хотим, — но так же неосознанно — мы ведь работаем, пишем, сочиняем только для нее, для России, даже тогда, когда писатель от этого публично отрекается". (Т. 3. С. 191–192).

— Волнующе, правда? — сказал Грегори, завершив чтение. — Но знаете, почему я выбрал именно эту цитату, потому что мне увиделось противоречие между тем, что там написано, и названием его трилогии. Я даже специально посмотрел в словарь под редакцией Ушакова, думая, что я не знаю точно, что такое понятие "апология". — Грегори засмеялся. — Я даже его выписал. Вот, пожалуйста. — Грегори вытащил из папки очередной листок. — Так, — сказал он, улыбаясь. — Вот какое определение дает нам словарь: "Апология (греч. аpologia). Защита, устная или письменная, оправдание, восхваление какого-либо лица, учения, идеи и т. п."

— Все верно, — засмеялась Инга. — Нам, советским гуманитариям, это слово хорошо было известно. "Апологет капитализма" — это был самый страшный ярлык для тех, кто не клеймил гневом этот самый капитализм.

— Точно, точно. Так как же он мог быть апологетом эмиграции, если он так воспринимал ощущение эмигрантами себя в другой стране?

А вот его другое высказывание: "…передо мной, естественно, как перед всяким "изгнанником", вставал выбор меж двумя ценностями: родина иль свобода? Не задумываясь, я взял свободу, ибо родина без свободы уж не родина, а свобода без родины, хоть и очень тяжела, м. б. даже страшна, но все-таки — моя свобода".