Наблюдательный отряд

И вдруг тот маленький Лабрюйер, который жил в голове у большого Лабрюйера (большой, откинувшись на спинку сиденья, даже закрыл глаза и попытался задремать, пока пролетка несла его по Калнцемской улице к реке), внятно произнес:

– Наташа, если бы ты знала, как я устал…

Написать ей такое было невозможно.

– Наташа, это ничего, это пройдет. Соберусь с силами и распутаю запутанные клубочки, – пообещал Лабрюйер и понял, что вот теперь он, кажется, на верном пути. Примерно так и нужно начать письмо: «Наташа, мы здесь заняты каверзным, сложным и пока совершенно непонятным делом, но я думаю о тебе, я помню о тебе и я говорю с тобой…»

– Так сразу на Александровскую? – спросил, обернувшись, Бертулис Апсе.

– На Александровские высоты. Там мне теперь самое место…

Глава восьмая

Лабрюйеру нужно было понять, как расположено богоугодное заведение и есть ли там какие-то дырки в заборе. По опыту Лабрюйер знал, что дырки есть всюду и всегда, а особливо там, где всякие строгости. Если бедным безумцам запрещают пить спиртное и курить табак, наверняка найдется старичок в приюте при лечебнице, который за малое вознаграждение сбегает в лавку, и не через главные же ворота он побежит.

Лавка отыскалась на Мостовой улице, бывшей, с учетом небольшого моста, как бы продолжением Выгонной дамбы, по которой Лабрюйер и был доставлен к Александровским высотам. Она как раз шла вдоль стены, окружавшей лечебницу, и дальше – к железной дороге и Кайзервальду.

Время было почти вечернее, в лавке скучала хозяйка, Лабрюйер явился нежданным развлечением, купил жестяную коробочку с монпансье – порадовать Пичу, а потом завязал разговор – не страшно ли молодой и красивой женщине жить по соседству с сумасшедшими.

– Не такие уж они сумасшедшие, – сказала хозяйка. – Иные даже совсем приличные господа, а лечат расстроенные нервы.

– Да, такое бывает. Хорошо, если у человека есть умные родственники, вовремя уговорят полечиться и еще карманных денег дадут. А ведь есть и несчастные, о которых позаботиться некому…

Лабрюйер вздохнул и возвел взор к низкому потолку лавки.

– Ох, да, есть, есть… – согласилась хозяйка.

– У моих знакомых сын в лечебницу попал. Студент, умница, медик, первым на курсе был, и надо же – заучился. Перестал понимать, где обычные люди, а где – больные, всех лечить пытался. Так со всеми книжками его в лечебницу и свезли.

Это была ловушка – хозяйке следовало вспомнить про другого студента. Но она заговорила о постоянном жителе Александровских высот – маленьком и щупленьком старичке, отчего-то вообразившем себя драгунским капитаном.

– Так-то он обо всем хорошо рассуждает, знает, который день, которого числа, его гулять отпускают, знают, что всегда вернется. А как вспомнит, что он драгунский капитан, так и начинает чушь нести, бедненький. И дамы все от него без ума, и государь император его крестом наградил.

– И что же, неисцелим?

– Неисцелим…

– И сюда, к вам, захаживает? Как же он через забор перелезает?

– На Аптекарской ворота и калитка есть, иногда через нее можно проскочить, а подальше две доски в заборе расшатаны, снизу гвозди вынуты, они раздвигаются и можно пролезть. Да вы не бойтесь, ничего страшного! Они тихие, буйных держат взаперти. И они далеко не уходят. Здешние их знают и молчат. А если уйдут подальше – их сразу заметят, на них же больничные халаты и колпаки.

Слово за слово – Лабрюйер узнал все, что только мог, про нравы Александровских высот. И у него в голове стал складываться план.

Возвращаясь, он чувствовал себя Змеем Горынычем: одна голова готовила штурм Александровских высот, другая маялась от острой зависти к молодым офицерам и инженерам, обсуждавшим модели гидропланов. Он тоже хотел быть таким – не очень опытным, но целеустремленным, убежденным в своей правоте, немного идеалистом и романтиком на службе Отечеству. Но, видимо, при его ремесле идеализм выветривался еще до тридцати, а оставалось что-то малопонятное – то, чем иногда бравировал Енисеев, рассуждая о высоких материях. Третья голова ошалело повторяла: Наташа, я пишу тебе эти строки, Наташа, я пишу тебе эти строки…

Подъезжая по Выгонной дамбе к Ганзейской улице, Лабрюйер велел орману ехать помедленнее. Хотя уже давно стемнело и Сенька Мякишев наверняка ждал в фотографическом заведении, Лабрюйер все же глядел по сторонам – вдруг в свете фонаря мелькнет полуцыганская физиономия. Тогда можно было бы прихватить парня с собой.

Но не Сеньку он увидел, а Лореляй.

Хотя приличной даме не положено стоять на тротуаре, пусть даже с другой приличной дамой, потому что это удел проституток, Лореляй явно плевала на правила хорошего тона.

– Ну-ка, шагом, – велел орману Лабрюйер и внимательно разглядел дом, возле которого Лореляй затевала свои проказы. Он подумал: «Вот тут, скорее всего, не гостиница, потому что нет вывески, но и не квартиры добропорядочных бюргеров, потому что у тротуара стоят два автомобиля и три конных экипажа». Скорее всего, богатые меблированные комнаты, решил Лабрюйер, и нанимают их дамы известного поведения…