Наблюдательный отряд

Лабрюйер повёл Ротмана на Матвеевский рынок. Там в углу было заведение, где подавали дешёвую жареную кровяную колбасу. Он взял воришке круг колбасы, ломоть чёрного хлеба и кружку пойла, которое здесь называлось «кофе», хотя варилось в кастрюле из цикория и бог весть каких ещё элементов.

— Ешь, несчастный. Пользуйся моей добротой по случаю Рождества.

Ротман, всё это время молчавший, поднял глаза и уставился на Лабрюйера.

— Вот ведь как подшутил милый Боженька... Пока был молод — в лучших корчмах своих угощал и свои меня угощали, а теперь — легавый мне колбаски купил...

— Сколько раз я тебя ловил, Ротман? И ты тогда уже не был молоденьким. Сейчас тебе за шестьдесят? Тогда, значит, за сорок было. Вытаскивай из кармана апфелькухен, ешь. Ты бы хоть сторожем куда нанялся, что ли...

— Кто меня возьмёт в сторожа?

— А ногу где повредил?

— Убегал, под телегу свалился. И — хрясь...

— Ни жены, ни детей?

— Откуда?..

— Думал, всегда будешь молодым добытчиком?

— Лучше бы я тогда под лёд ушёл...

Это была давняя история — полицейские агенты чуть ли не в самый ледоход гнали по Двине, напротив краснокирпичных складов Московского форштадта, шайку, удиравшую с добычей. Добычу ворам пришлось бросить, двое попались, трое всё же убежали.

— Да, лучше бы ты тогда ушёл под лёд, — согласился Лабрюйер. Ротман не имел ни ремесла, ни родни, ни имущества, впереди его ждала смерть под забором. Вот разве что натворит таких дел, чтобы посадили за решётку, да куда ему — он теперь слабосильный...

— Да...

— И что, совсем не к кому прибиться? Совсем никого нет?

— Племянник есть. Но его в Сибирь укатали. А без вины, совсем без вины! Там и пропадёт! — воскликнул Ротман. — Может, уже и пропал...

Лабрюйер насторожился.

— Как это — совсем без вины? Так не бывает!

— За деньги всё бывает, господин Гроссмайстер! Заплатили свидетелям, и — крышка моему Фрицу! А у нас — откуда деньги? Всё, всё подстроили! И Фрица в Сибирь погнали!

— Давно это было?

— Шесть лет назад, герр Гроссмайстер, шесть лет. Я думал, при нём жизнь доживать буду. Он меня жалел...

— Он из вашего воровского сословия?

— Не совсем. Так, помогал иногда, надёжный был, умел молчать... Сын моего братца, герр Гроссмайстер... покойного брата сын... а свидетелям заплатили!..

— Рассказывай.

— Да это всё из-за бунтовщиков...

— Из тебя каждое слово клещами нужно тянуть? — рассердился Лабрюйер.

— Да всё равно — без толку...

— Рассказывай.

— Что — рассказывай?..

— Про племянника.

— Всё равно ему уже ничем не поможешь. Сгинул в Сибири...

Такой увлекательный разговор продолжался ещё с четверть часа и порядком надоел Лабрюйеру.

— Ну, вот что, Ротман. Надумаешь рассказать правду — ищи меня в фотографическом заведении напротив «Франкфурта-на-Майне», на Александровской, знаешь?

— Знаю.

— А сейчас мне жаль время на тебя тратить. Уговариваю тебя, как солдат девку. Будь здоров.

С тем Лабрюйер и ушёл с Матвеевского рынка.

По его мнению, Ротману было нечего рассказать — про племянника сбрехнул, чтобы разжалобить доброго господина Гроссмайстера. И всё это оказалось обычной рождественской благотворительностью — кто-то вон в богадельню корзину калачей везёт, а бывший полицейский инспектор Гроссмайстер бывшего вора обедом покормил, авось когда-нибудь на небесах зачтётся.

Теперь следовало подумать о задании Енисеева. Он был прав — что-то могут знать бывшие полицейские. Но и неправ одновременно — вряд ли бы при Кошко отправили на скамью подсудимых заведомо невиновного человека. Скорее всего, это случилось уже после того, как Кошко переехал в Санкт-Петербург. После его отъезда в Риге и окрестностях были такие беспорядки, что полиция их ещё долго расхлёбывала. 1905 год — беда всей империи...

Начать Лабрюйер решил с давнего приятеля — Ивана Панкратова, который был теперь многим известен как Кузьмич. Этот агент был надёжным помощником Аркадия Францевича и продержался в сыскной полиции чуть ли не до пятидесяти лет, потом решил, что хватит с него безумных приключений, и нанялся в гостиницу «Петербург», что на Замковой площади, — смотреть за порядком. Потом он неожиданно получил наследство от тётки, которую давно уже считал покойницей, а она чуть ли не до девяноста прожила. Деньги он не пропил, а приобрёл несколько квартир в доме на Конюшенной улице и стал содержателем меблированных комнат — на старости лет очень подходящее занятие.

Встал вопрос: чем поздравить старика с Рождеством? Не конфеты же ему дарить. Он, конечно, старик крепкий и выпить не дурак, но бутылка шнапса — не очень-то рождественский подарок.

Лабрюйер пошёл советоваться к госпоже Круминь, а она предложила испечь луковый пирог с беконом. С этим пирогом, уложенным на изготовленную из плотного картона тарелку и увязанным в большую салфетку, Лабрюйер и отправился по Александровской в ту часть города, которую называли Старой Ригой. Прогулка была приятной, а предвкушение пирога со стаканчиком шнапса грело душу.

Кузьмич был занят делом — выдворял из комнаты на третьем этаже жильца, не заплатившего за три месяца.