Наблюдательный отряд

— Эти Краузе живут на Романовской, в двадцать втором доме, а как раз напротив, в двадцать пятом, эти сумасшедшие студенты и актёры устроили свой комитет — федеральный, что ли, комитет. Туда всех тащили, кто под руку подвернётся, сами судили, сами в них стреляли — господин ведь помнит, что у Гризиньской горки чуть ли не каждый день покойников находили. Лежит — а у него десять дырок в груди! Малому ребёнку понятно — расстреляли, а за что — только Боженька знает. Вот к ним Краузе и пошёл с доносом.

— Откуда вы это знаете, госпожа Круминь? — поражённый уверенностью супруги дворника, спросил Лабрюйер.

— Так всё же знают! У Краузе племянник там просто поселился, в этом проклятом комитете. Это его сестры сын, фамилия другая. Но соседи же всё знают. Студент-медик, куда потом девался — непонятно. Может, его самого расстреляли. Туда ему и дорога! Это через него Краузе донос отправил!

— И на кого же он донёс?

Лабрюйер не хотел копаться в тех давних и кровавых событиях — он просто решил дать госпоже Круминь выговориться.

— На Гутера — Гутеру он был должен. Анна Блауман тогда у них служила, она знает — Гутер за долгом приходил, ругался. Две тысячи рублей!

— Немало!

— Моему муженьку за такие деньги пришлось бы пять лет работать — не есть, не пить, новой рубахи не сшить, тогда бы столько заработал. А у богатых две тысячи — фью! Как дым в трубу! За один вечер потратить могут!

— Но ведь в доносе он этого написать не мог.

— Нет, конечно, в доносе было — что Гутер, и Крюгер, у Крюгера была отличная столярная мастерская, и Хуго Энгельгардт — все в «чёрной сотне» состояли и бунтовщиков полиции выдавали. А как проверишь? Крюгеру Краузе тоже был должен, а с Энгельгардтом иначе вышло — госпожа Краузе его единственная наследница. Они втроём пошли в ресторан «Тиволи» — нашли время ходить по ресторанам! Там их и взяли. Той же ночью судили — и на Гризиньскую горку! А потом эти студенты поняли, что дело плохо, и разбежались кто куда. Кого-то родители с перепуга чуть ли не в Америку отправили, кто их там найдёт! Кто-то, говорят, в Голландии спрятался. Теперь их так просто не найти.

— Гутер, Гутер... — пробормотал Лабрюйер. — Не тот ли, у кого была хорошая лавка возле Верманского парка?

— Тот, тот!

Фамилия Энгельгардт тоже была знакома. Немного помолчав, Лабрюйер вспомнил — ещё будучи агентом, разбирался с делом о воровстве, ходил по квартирам нового дома, в списке свидетелей значился Хуго Энгельгардт, но оказалось, что в нём нет нужды — всё необходимое рассказали соседки с нижнего этажа.

— А Краузе теперь живёт в роскоши. Жена получила хорошие деньги от Энгельгардта, от долгов он избавился — чего же не жить?

— И его племянник — тоже в Америке?

— Нечистый его знает, куда сбежал. Вот такие они, эти Краузе. Все о них знают, а доказать никто не может. С судом связываться — ты же и окажешься во всём виноват. А пусть господин Лабрюйер тоже знает!

— Может, это всего лишь слухи? — предположил Лабрюйер.

— Вы на этого Краузе и на его жёнушку посмотрите! Они дурные люди, и это не слухи. Я-то теперь знаю, кто там сидел, в этом комитете.

— А раньше не знали?

— Так я же с детьми в Майоренхоф уехала! Там потише было. Дачи стояли пустые, кто в такое время туда купаться поедет? Я за гроши комнатушку сняла. Муженёк здесь остался, слава богу, уцелел. А потом — я же не полицейский сыщик, чтобы за убийцами гоняться. Если бы этот Краузе меня не рассердил — я бы никогда не узнала, что он за свинья.

Домыв пол и попросив у Лабрюйера в счёт будущих услуг полтинник, госпожа Круминь ушла.

А Лабрюйер впал в тоску.

Он не думал, что станет так беспокоиться о наблюдательном отряде. И даже лёгкую обиду вдруг обнаружил в душе: все на дело пошли, его с собой не взяли. Но кто-то же должен в случае провала принять новый наблюдательный отряд и передать ему все немногие ниточки, ведущие к загадочной персоне предателя.

Он не пошёл домой ночевать, он устроился в закутке, положил у подушки заряженный револьвер, подтащил к ложу стул, на стуле установил свечу, попытался хотя бы думать об ответном письме, но умные мысли в голову не приходили. Он взялся перечитывать письмо Наташи, поразился тому, как складно у неё всё получается, и понял, что ему такой лёгкости в сочинительстве посланий не дано. И дальше он просто лежал, глядя в потолок и ожидая — не стукнет ли дверь чёрного хода.

Хорь и Росомаха пришли в шесть часов утра. Именно пришли — зимней ночью в Задвинье изловить ормана трудновато. Шесть вёрст по морозцу для Хоря — пустяк, Росомаха тоже был бодр и румян, оба — в том состоянии, когда возбуждение сильнее усталости и не даст так просто заснуть.

Лабрюйер кинулся к двери, чтобы спросить: ну, что, как?

Росомаха вошёл первый и приложил палец к губам. Лабрюйер немного удивился — что бы сие значило. Но, увидев хмурую физиономию Хоря, понял — лучше вопросов не задавать. Хорь молча прошёл в закуток, стянул сапоги, разделся, потом в одном исподнем прошёл в лабораторию.

— Не трогай его, — шепнул Росомаха. — Ему сейчас выпить бы ну хоть шнапса.

— Так он и пошёл за шнапсом.