Наблюдательный отряд

Уж на что Лабрюйер не разбирался в дамских нарядах, а и он понял: придётся срочно добывать приличное платье для Хоря, потому что одно дело — маскарад в фотографическом заведении, а другое — настоящий выход в свет, и он сам прекрасно понимает, что не должен своей внешностью и манерами опозорить спутниц. Они забрались в лабораторию и стали изобретать способ купить дамское платье на глазок, без примерки. Оттуда Хоря вызвал Пича, помогавший брату в салоне. Хоря срочно требовал к телефонной трубке Барсук.

— Да, так, — сказал Хорь. — Ну да. Я так считаю. Другого способа нет. Да, сегодня. Я там был, я знаю местность. Действуй. И Горностаю скажи — я так решил, так и будет.

Завершив короткий разговор, Хорь повернулся к Лабрюйеру.

— Я в ночь выхожу. Когда приду — сам не знаю. Может, утром, может, днём. Сейчас прилягу. Может, удастся поспать...

Хорь посмотрел в окошко, на улице уже почти стемнело, и Лабрюйер понял этот взгляд: темнота способствует сну, это прекрасно.

— Для меня будут распоряжения? — спросил Лабрюйер.

— Да, конечно. Если я в течение суток, считая от сего часа, не дам о себе знать, пошлёшь Пичу... где карандаш?.. Я напишу адрес, это — комната, которую снимает Барсук в Задвинье, мы можем быть там. На самый крайний случай... ну... в общем, пойдёшь в Александроневский храм и закажешь сорокоуст за упокой души воина Дмитрия с дружиною.

— Дмитрий — это ты?

— Я. Телефонируешь в столицу, уйдёшь отсюда, всё оставишь на Круминей, снимешь жильё где-нибудь на окраине и будешь ждать другого наблюдательного отряда.

— Что вы собрались делать?

— Есть подозрение, что наши приятели из Эвиденцбюро ночью заберутся в дирекцию «Мотора», чтобы покопаться в чертежах и документах. Есть подозреваемый, который их впустит. Дыра в заборе даже подготовлена!

— Хорь, эта дыра была там всегда.

— Почём ты знаешь?

— Закон природы, Хорь. Ты завод, фабрику или мастерскую хоть двухсаженной каменной стеной обнеси и роту сторожей приставь — круглосуточно вокруг ходить, а дыра будет. По-моему, она самозарождается разом с забором. И все рабочие будут о ней знать, даже мастера, и никто не проболтается.

— Почему?

— Потому что — кормилица! Они через эту дыру всякое добро из цехов таскают и к знакомым скупщикам несут.

— Значит, в этом деле могут участвовать и рабочие?

— Конечно, могут, — смутно представляя себе, как наблюдательный отряд вышел на след злоумышленников, ответил Лабрюйер. — Рабочего, Хорь, обольстить легко. Они после пятого года ещё не угомонились толком. Всё им свобода, равенство и братство мерещатся.

— Но ведь будут когда-нибудь свобода, равенство и братство? — неуверенно спросил Хорь.

— Разве что на том свете. Вот какое у меня равенство с Минни и Вилли? Какое братство у директора завода со слесарем? И какая, к черту, свобода, когда ты зависишь даже от булочника? Не испечёт он хлеба — и сиди со своей свободой голодный.

— Но вот Робинзон Крузо сумел же всё на острове устроить. И не голодал!

— Он только и мечтал, чтобы обменять свою свободу вместе с устройством на самую жалкую комнатёнку в Лондоне...

Хорь не ответил, а молча пошёл в закуток, где было оборудовано ложе.

Лабрюйер сел с Яном проверять книгу заказов. Для съёмки нужен дневной свет, никто не придёт в фотографическое заведение в потёмках. Разобравшись с книгой, Лабрюйер отправил Яна домой и сел вычерчивать схему своего розыска, отмечая живых пустыми кружочками. А мёртвых — заштрихованными. Мыслительной работе помешала госпожа Круминь, решившая, что сейчас самое время вымыть в салоне полы.

— А у семейства Краузе совесть нечиста! — вдруг объявила она.

— Какого такого Краузе?

— Того самого, что ёлку опрокинул. Сам Краузе, когда были беспорядки, ни в чём не повинных людей погубил, донёс на них.

— Откуда вдруг такие сведения? — удивился Лабрюйер. И оказалось — госпожа Круминь, сильно невзлюбив семейство Краузе из-за опрокинутой ёлки, которую она наряжала с таким старанием, в свободное время совершила обход приятельниц, живших на Романовской и много чего знавших про события пятого и шестого года. Она имела цель — узнать побольше пакостей про Краузе, и цели своей достигла.

И пятый, и шестой год были для рижан тяжким испытанием. Уличные бои, вспыхивавшие возле фабрик и заводов, стрельба из чердачных окон по драгунам и солдатам, аресты, порой совершенно необъяснимые, объявленное наконец генерал-губернатором Соллогубом военное положение, обыски прямо на улицах, нелепые действия военных патрулей, отнимавших револьверы даже у полицейских, — вспоминать всё это Лабрюйеру вовсе не хотелось. Возможно, потому, что как раз тогда он и двух дней подряд не бывал трезвым. А вот госпожа Круминь увлеклась своим докладом.