Наблюдательный отряд

— Говорил я тебе, что с этой Вилли дело неладно, — проворчал Лабрюйер. — Думаю, с Минни тоже. Жаль, Росомаха не знал, о чём на самом деле нужно расспрашивать соседскую прислугу! Вот что мы знаем о милых барышнях, кроме того, что они обожают оперу? И какой смысл в этой любви к опере? Если барышни — подчинённые Луговской, то ещё можно понять их поиски итальянца или итальянки, но совершенно непонятно, почему они прекратили поиски и стали брать уроки у Лемберг, которая тоже явно в подчинении у Луговской?

— Я не знаю, — ответил Хорь. — Где бы взять свинцовую примочку? В таком виде меня нельзя выпускать к клиентам.

— Чёрт с ними, с клиентами! Ян сам справится!

На следующий день Хорь отсиживался дома, а Лабрюйер трудился в фотографическом заведении и ждал — не появится ли Енисеев с новостями. В свободную минуту он усадил перед собой Яна и спросил, что тот знает об актёрах-латышах. Оказалось, парень лично ни с кем не знаком и о лицедеях, подвизавшихся на сцене ещё до беспорядков, не знает решительно ничего. Но его школьный преподаватель словесности, образованный на русский лад латыш по фамилии Плауде, был великий театрал, и Лабрюйер отправил Яна узнавать про актёра Рихарда Берзиня. Яну повезло — он в тот же день встретил старика, и тот сообщил, что на Берзиня надежды мало. Сам Плауде 26 августа 1906 года был в театре на вечере в честь этого самого Берзиня, и там его чуть ли не на сцене арестовали. В январе 1907 года его освободили из тюрьмы под немалый денежный залог, а вот кто внёс залог — неизвестно. Деньги эти так и пропали, потому что Рихард Берзинь без зазрения совести тут же удрал за границу и более в Риге не появлялся.

— Залог мог внести тот, кому невыгодно, чтобы Берзинь раскрыл рот, — сказал Лабрюйер Хорю, навестив его вечером. — И мог он это сделать через третье лицо.

— Шмидт, Рейтерн, Розенцвайг, Ламберт... — пробормотал Хорь.

— Думаю, что Рейтерн. Он из богатой семьи.

— И Розенцвайг не нищий, если имеет яхту.

— Ламберт мог неплохо поживиться после расстрела Энгельгардта. Всё-таки он помог доброму дядюшке Краузе наложить лапу на деньги Энгельгардта. А Шмидт?

— Про него нужно спрашивать Горностая! Ох, не дай бог, притащится, а я в таком виде!

— Я тебя прикрою, — пообещал Лабрюйер. — А ты сиди и думай, как быть с фальшивым Собаньским.

— Собаньский должен стать наживкой на крючке, чтобы к нему протянуло лапку Эвиденцбюро. Но как?..

— Я могу устроить на «Моторе» скандал и разоблачить Собаньского. Но это будет скандал для одного зрителя — Рейтерна. Шмидт и Розенцвайг узнают об этом, когда Собаньский будет уже в каталажке. А три скандала в один день и с одной примадонной — извини, Хорь, это человеку не под силу...

— Мне нужен Росомаха.

— Это уж само собой!

Лабрюйер понимал — Хорь страстно жаждет понять, что за игру ведёт Вилли. А зацепок пока три — дом на Нейбургской, где живёт Луговская, дом на Виндавской, где живёт Петерсон, и синий «Руссо-Балт» модели «С-24».

И Лабрюйеру было даже любопытно — не треснет ли голова неопытного командира от такого количества разнообразных следов и странных событий.

— Знаешь что? — осторожно сказал он. — А не доложить ли тебе начальству о Собаньском? Не сказать ли правду — так, мол, и так, не знаю, можно ли вообще эту карту разыграть с пользой для дела?

— Доложить-то можно. А что обо мне подумают?

— Подумают, что ты — человек на своём месте. Умеешь командовать и умеешь подчиняться. Знаешь пределы своих возможностей. Беспредельному человеку, вообще-то, место на Александровских высотах...

И Лабрюйер опять вспомнил Андрея Кляву.

Клява оказался слаб, его душа не выдержала натиска многих людей, внушавших ему, будто он — убийца. Но Клява изначально умён, иначе не поступил бы в политехникум. И он до последнего надеялся, что ситуация как-то разъяснится и он сможет вернуться к занятиям — вон, даже учебники взял с собой в карцер и в камеру...

Хорь сидел, опустив голову, и вертел в руках ножницы.

— Хорь, это не поражение, — сказал Лабрюйер. — Понимаешь? Это даже отчасти победа — итальянца-то мы раскусили.

Он ждал, что на это ответит Хорь и не сделает ли попытку приписать всему руководимому им отряду личное достижение Леопарда. Склонность к таким затеям у него имелась.

— Я доложу, что ты раскрыл итальянского агента, — подумав, ответил Хорь.

Лабрюйер усмехнулся — дитятко уже начинает понимать, что не бывает победы любой ценой. Но её неизвестно, что оно, нещечко с фонарём под глазом, на самом деле напишет в донесении.

— Пойду я, пожалуй. Спокойной ночи, Хорь.

— Какая там спокойная... Мне ещё сочинительством заниматься.

На следующий день Хорь рано утром, ещё в потёмках, прибежал в фотографическое заведение, чтобы продиктовать по телефону своё донесение стенографисту. Показываться в таком виде семейству Круминей он не желал. Лабрюйер встретил его, когда он возвращался обратно, и вразумил: можно же наложить на глаз повязку и сочинить какое-нибудь хитрое глазное заболевание.

— Я болван, — ответил на это Хорь. — Матерь Божья, какой же я болван!

— А что такое?