На краю света

«Да, — думаю я, — денег у нас нет. Последний двугривенный, завалявшийся у кого-то в кармане, еще месяц назад Редкозубов расковал и сделал из него обруч на свою трубку. Денег у нас нет. Это верно. Но верно ли, что от этого уже больше нет ни у кого из нас ни алчности ни корысти? Нет, это не верно, — думаю я. — Неправда, что здесь жить легче, потому что нет денег, нет соблазнов, потому что людям здесь нечего делить. Здесь жить неизмеримо труднее, потому что все хорошее и все дурное, что есть в человеке, никуда здесь спрятать нельзя. Здесь все на виду. Здесь не соврешь, не прикинешься, не обманешь. Словно просвеченное лучами Рентгена, здесь вдруг становится видимым самое нутро человека, то, что, может быть, десятки лет он тщательно прятал от окружающих, а может быть, даже и сам не ожидал найти в самом себе. Но ни один даже самый непорядочный человек не сможет разрушить, развалить наше дело, потому что он всегда встретит решительный и дружный отпор».

^_________

Далеко за полночь собрание постановило:

1) Исключить Стремоухова из союза и в случае, если он будет продолжать свою антиобщественную деятельность, просить начальника уволить Стремоухова с отдачей под суд по возвращении на Большую Землю.

2) Снять летчика Шорохова с работы председателя профкома, а вместо него выбрать товарища Линева.

Предложения приняты при 17 голосах «за» и трех «против».

Три голоса, это — Шорохов, Стремоухов и Сморж.

Глава одиннадцатая

Птичий базар

Со времени злосчастного полета Шорохова редко-редко собирались мы все вместе. Всегда кто-нибудь был в отъезде.

Сперва трое уходили к острову Королевского общества на поиски Шорохова. Вернулись они — мы ушли за самолетом. Потом отправилась на Альджер научная экспедиция Савранского и Горбовского. Экспедиция вернулась из похода через десять дней.

Всего только три дня Наумыч дал отдохнуть собакам и снарядил новую экспедицию — опять на поиски самолета.

После долгих обсуждений и споров решено было самолет на зимовку не доставлять, а только снять с него мотор и приборы.

На этот раз в поход отправились: Наумыч, Редкозубов, Быстров, Линев.

Уходя, Наумыч опять передал бразды правления Стучинскому и приказал всем нам взяться как следует за научную работу, чтобы наверстать упущенное время. А времени было упущено довольно много. С того дня, как пропал Шорохов, все мы только и заняты были что им самим и его самолетом.

Но теперь уже все понемногу успокоилось, и ничто уже больше не мешало нам заниматься своим делом.

Дни стояли ясные, солнечные.

Наш «директор Солнца», актинометрист Лызлов, так ретиво взялся за работу, что даже добился от Стучинского приказа, чтобы камчадалы топили свои печи только до 10 часов утра или после 9 вечера, так как дым из печных труб «закрывает Лызлову солнце».

— Может, нам еще и курить нельзя от десяти утра до девяти вечера! — кричал Вася Гуткин. — Это просто вылазка, и больше ничего! Мы Наумычу будем жаловаться.

Но Стучинский был непреклонен, и, проклиная Лызлова, нам пришлось покориться.

Савранский завалил всю свою комнату привезенными из экспедиции камнями, кусками окаменевших деревьев, пробирочками с пробами почв и с утра до вечера сидел теперь за столом у окна, разглядывал камни в лупу, шлифовал их, пробовал кислотами и что-то писал в толстой клеенчатой тетрадке.

И Горбовский, разложив по всей комнате — и на столе, и на кровати, и на табуретках — таблицы, справочники, листочки бумаги, испещренные мелкими цифрами, засел за свои геодезические вычисления.

Аэрологи стали выпускать одного за другим дневных разведчиков и назначали премии — шоколадом и папиросами — тем, кто найдет спустившиеся на парашютиках метеорографы.

Только один человек не принимал участия в том, что происходило на зимовке.

Это был Шорохов.

По целым дням он угрюмо сидел в своей комнате.

С ногами дело у него кончилось не так уж ладно. На правой ноге пальцы отболели и отвалились сами, а на левой началась гангрена. Тут уж помочь могла только хирургия. Перед тем, как второй раз итти за самолетом, Наумыч сделал Шорохову операцию. Чтобы не запустить гангрену, он отнял на левой ноге у Шорохова полступни. На этот раз Наумыч показал все свое искусство, и хотя операцию он делал без наркоза, она прошла совсем легко и благополучно.

Теперь рана понемногу заживала, и Шорохов мог бы свободно ходить, правда, еще на костылях, но он упорно отсиживался в своей комнате и никого не хотел видеть. Только Сморж и Стремоухов были постоянными его гостями, и по вечерам из комнаты Шорохова слышались какие-то разговоры, шушуканье, смех.

Однажды вечером, когда после дневных трудов я сидел на крыльце бани, лениво покуривая, и смотрел, как собаки гоняются за стремительно пролетающими над берегом чистиками, ко мне подошел Леня Соболев. Лицо его было торжественно и спокойно. Он сел рядом со мной, не спеша достал огромную круглую коробку с махоркой, набил свой «самовар» и задымил.

— Пора открывать сезон, — серьезно сказал он, попыхивая трубкой.

— Какой сезон?

Леня помолчал, выпустил густой клуб дыма и сказал: