На краю света

— Конечно, правильно! — еще пуще загорячился Вася. — А вчера я захожу в кают-компанию, а он убирает со стола, этак ухмыляется и говорит, — ведь прямо в глаза, мошенник, говорит: «Вот, — говорит, — свиньи какие! Я две недели тарелки не мою, а никто даже и не заметил!»

Наумыч постучал ножом по столу.

— Это про кого речь? — спросил он.

— Как про кого? Про Стремоухова! А то про кого же? — закричали вокруг.

— Хорошо, — сказал Наумыч. — Отлично. Пусть товарищ Шорохов, он пока что председатель нашего профкома, пусть он соберет сегодня в семь часов вечера общее собрание зимовщиков. Там и обсудим поведение Стремоухова.

— Да что вы человека оговариваете? Может, это и не он вовсе! — вдруг закричал Сморж. — Кто видал? Не пойманный — не вор! Просто, утопить человека хотите — вот что!

Наумыч потемнел.

— Ну, кончили, — твердо сказал он. — Вот придешь сегодня на собрание, там и ораторствуй. А еще лучше, вместо того чтобы языком трепать, занялся бы табуретками. Я тебе уж второй месяц говорю, чтобы ты починил табуретки. Стыдно все-таки даром хлеб есть.

Наумыч отвернулся от Сморжа, помолчал и спокойным уже голосом добавил:

— А сейчас после завтрака у меня в комнате собраться всем коммунистам и комсомольцам. Арсентьичу, значит, Линеву, Виллиху, Каплину. Есть о чем поговорить.

— Кофе готово, — робко сказал Арсентьич. — Можно брать.

Гремя стульями, все повскакали с мест и двинулись на кухню.

Арсентьич большим уполовником разливал из миски дымящийся, душистый кофе.

Когда снова все расселись по местам и в кают-компании стало потише, Наумыч сказал:

— Авария самолета и болезнь летчика, я думаю, не должны сорвать всю нашу работу. Экспедицию на Альджер нужно, во что бы то ни стало, провести.

— А самолет искать? — с испугом спросил Желтобрюх.

— А чего его искать, — насмешливо сказал Шорохов, — чего зря утруждаться? Лучше подождать, — может, он сам придет.

Наумыч в упор посмотрел на Шорохова и спокойно продолжал:

— За самолетом мы сходим потом. Сначала надо провести научную экспедицию. А кроме того я жду кое-каких указаний из Москвы. Ну, так вот. Я думаю, что на Альджер экспедиция может выйти двенадцатого числа, то есть через шесть дней. За это время и собаки хорошенечко отдохнут. Итти надо на двух нартах, по девяти собак. Пойдут Горбовский и Савранский. Каюрами оба Бориса — и Линев и Желтобрюх.

— Правильно! — закричал покрасневший от радости Желтобрюх. — Конечно, оба!

Все засмеялись, а Боря Линев облапил отбивающегося Желтобрюха и, поглаживая его по голове, ласково приговаривал:

— Ах, ты, Желтинька ты моя хорошая! Конечно, оба, оба, милый, оба..

После завтрака все разбрелись по своим делам, а в комнате Наумыча заперлась партийно-комсомольская фракция зимовки. Сквозь тонкие стенки из комнаты доносился громкий голос Бори Линева, гудел Арсентьич, слышны были тяжелые шаги Наумыча. Он, наверное, по обыкновению ходил из угла в угол комнаты, заложив руки за спину и покусывая нижнюю губу.

А в нашем новом доме совещалась другая фракция. Не успел Шорохов вернуться после завтрака к себе, как тотчас же к нему прибежал Сморж, а потом быстро прошел Стремоухов и тщательно притворил за собою дверь.

Несколько раз, проходя по коридору мимо комнаты, я слышал раздраженный голос Шорохова, слышал, как, захлебываясь и стуча кулаком по столу, что-то выкрикивает Сморж, как торопливо бубнит Стремоухов, иногда нервно посмеиваясь тонким хохотком.

Совещание у них было бурное. Вскоре из комнаты послышался такой громкий и яростный крик, что можно уже было отчетливо разобрать запальчивый голос Шорохова:

— Это мы еще посмотрим! Я — преступник, ты — преступник! Все, кроме него, преступники! Поговорим еще, не бойся!

А Сморж, перебивая его, закричал:

— Конечно, не бойся! За правду все как один станем! Посмотрим, чья возьмет!

Перед обедом я сидел у Васи Гуткина, когда в комнату к нему вошел Стучинский. Лицо его было печальное и грустное. Вздохнув, он сел на диван, покачал головой, медленно набил трубку.

— Что же это такое будет? — тоскливо сказал он. — Нехорошо все это, очень нехорошо.

— Что нехорошо? — спросил я. — Что вам не нравится?

— Да вот, — Стучинский поморщился, — все эти собрания, разбирательства, репрессии. Не гуманно это.

Вася Гуткин отложил мандолину, на которой он наигрывал вальс «Дунайские волны», и с удивлением посмотрел на Ступинского.

— Не гуманно? — подняв брови, сказал он. — Ты что, Фомич, на букву «г» сейчас словарь, что ли, читаешь? Не гуманно! Видали вы Иисуса Христа? А за свиней нас держать — это гуманно? Ты что же хочешь — чтобы мне в морду плевали, а я чтобы кружевным платочком утирался? Не-е-е-т, брат. Гуткин не такой! Если Наумыч ему ничего не сделает, так я сам чудесным образом ему все зубы выколочу.

— Ну и варварство, — печально сказал Стучинский. — Ненужная жестокость и варварство. Я не понимаю, зачем это нужно — публично судить человека, наказывать, когда можно вызвать к себе, поговорить, воздействовать гуманными средствами?

Вася Гуткин захохотал: