Мысы Ледовитого напоминают

Вообще-то я равнодушен к памятникам, и даже, на мой взгляд, лучший из них — сидящий Гоголь на Никитском бульваре в Москве — мог бы, по мне, и не быть вовсе. Гоголю памятником — его книги, ни к чему ему гранит и бронза. Полководцу памятник нужнее, но не лежит у меня душа к душегубам. Да, бывает иной раз, что воины заслоняют собою свой народ от истребления, но это — редкость чрезвычайная. Куда чаще дерутся правители-душегубы, и кто одолеет, тот и спаситель, и освободитель, и с девочкой на руках. А документы подберут так, что они докажут, будто миролюбив он был, словно агнец.

Тому же, кто разбит, как ставить памятник? Не почёт, а позор преследуют его — он-де и сам войну начал, и вёл её неумно, и жесток был с пленными и мирными, и культуру громил. Подтверждают это документы — не поддельные, вполне подлинные. И однако же они подложны, если подложили их один к другому, на виду у всех, все в одну пользу. Повернись война иначе, и документы бы на виду легли иные.

Вот почему и жаль мне, что на Преображенском мысу нет памятника. И верится, что когда-нибудь люди на этот мыс придут и памятник поставят.

Быть может, редактор и был прав: в 1990 году это звучало не как моя потайная мысль, а как показ верности одному из лагерей, боровшихся за власть. Колчак и без моей помощи стал тогда аргументом в споре — трудно поверить, но его даже называли, повторяя одного белоэмигранта, русским Вашингтоном. А мне хотелось совсем иного: показать человека, оживить, насколько могу, его образ, высветить исторический тупик, в который завела его самого и сподвижников душевная слепота (конец моего тогдашнего очерка[248] касался адмирала как Верховного правителя Сибири).

Вот и жаль, что на том мысу нет памятника — ведь Колчак был умен, деловит, честен и храбр. Когда он был на своём месте, перед ним отворялись двери, расступались льды и отступали недруги. Огромное достижение в освоении Советской Арктики — Северный морской путь — основано Колчаком[249]. При нём Николай Урванцев описал Норильское месторождение.

Но под конец он был не на месте, и, кроме как на острове, памятник, по-существу, ставить негде — в любом другом месте он у кого-то вызовет радость, у кого-то бешенство, у кого-то иронию. И все будут по-своему правы.

В 1991 году решили поставить ему памятник в Иркутске, на предполагаемом месте его расстрела. Дело тянулось 13 лет — одни хотели увековечить героя, другие не хотели и слышать о памятнике злодею. Наконец, в ноябре 2004 года памятник открыли. Не там, а у Знаменского монастыря, где была прорубь. И что же видим?

Насколько можно судить по снимку, бронзовый Колчак — русский Ваня, он упитан и круглолиц, словно скульптор не видал его фотографий. Полное отсутствие тюркского типа в лице говорит о жёстком заказе — патриотам нужен чисто русский герой. На плечи накинута шинель, под нею английский френч, в каких ходили белогвардейцы. Тяжёлые невоенные брюки с сапогами намекают, видимо, на полярное прошлое.

«По словам автора памятника Вячеслава Клыкова, он изобразил Колчака за несколько минут до расстрела. Или он шагнул к нам, чтобы предостеречь нас?» —

пишет иркутский журналист[250]. Заметка полна нелепых ошибок[251], но неразумно винить в них репортера, когда к правде равнодушны историки и даже сам ваятель, взявшийся изобразить героя.

От чего мог предостеречь нас Колчак настоящий, сам не знавший, что делать? И шинели на нём быть не могло — он был арестован в шубе и, по официальной версии, расстрелян в ней же (а вернее, что в одном белье, см. [Чайковский, 2002]). Словом, всё это столь же нескладно, как если бы Колчака изваяли с погонами лейтенанта, адмиральскими орденами и в турецкой феске.

памятник Колчаку в Иркутске