Мысы Ледовитого напоминают

А вот что получилось хорошо, так это воины на постаменте (белый и красный), скрестившие винтовки в знак примирения (через 70 лет) и мрачное выражение лица адмирала. Но иркутские противники памятника грозят взорвать его. А в Питере, в Морском корпусе, так пока и не удалось установить памятную доску с надписью:

Колчак. Мемориальная доска (для бывшего Морского корпуса, Петербург)

Морской корпус в 1894 г. окончил адмирал Колчак Александр Васильевич, выдающийся российский полярный исследователь и флотоводец. 1874–1920

Тут лицо на барельефе похоже на подлинное.

Итак, по-моему, мыс Преображения по-прежнему ждёт памятника. Памятника спасателю, памятника, который никого не возмутит.

В конце главы 2 было мельком сказано, что туристы-экстремалы недавно поставили на острове Беннета памятный крест «в честь столетия спасательной экспедиции». За этот крест огромное им спасибо, но о старом кресте, который надо бы посетить и подправить, экстрим-туристы, видимо, не знали. Впрочем, могли делать вид, что не знают — так проще. Сужу об этом по тому, как лихо они обошлись с Софьей Фёдоровной, женой Колчака. Её портрета экстрим-туристам известно не было[252], поэтому в конце их фильма показано широко известное фото Анны Васильевны Тимирёвой, и диктор произносит: «Софья Фёдоровна Колчак». При показе в Институте океанологии из президиума раздался вежливый голос Владислава Корякина, полярника и историка Арктики: «У вас ошибка, это не она, а Тимирёва», на что ведущий рявкнул привычно: «Это наукой не установлено».

Показали, правда, отличный кадр: гранитная стена на фоне низкого солнца; кажется, как раз мыс Преображения. Остальные кадры — льды и волны. Кадры красивы очень, трудности в пути были огромны, но никому, кроме самих экстрим-туристов, они нужны не были, так что говорить о «повторении похода Колчака» нелепо, да и не очень прилично — ведь он шёл на вёслах, шёл через Благовещенский, к коему экстремалы и подойти не посмели, хоть нынче и потепление. Притом он шёл спасать.

По-моему, могли бы они не просто пожирать бездумно километры, а попробовать хоть кому-то стать хоть чем-то полезными. Не захотели.

Оплатили всю затею нижегородские бизнесмены, и после фильма был богатый стол. Вступать в беседу ни с экстрим-туристами, ни с их «научным руководителем» не хотелось, да вряд ли бы и вышло: полярник Фёдор Романенко, просивший у них снимок мыса Преображения для меня, ушёл ни с чем. Хотелось скорей бежать с этого позорища, но где ещё побеседуешь со знакомыми? С тех пор, как бизнесмены московские отняли у Географического общества помещение на Никольской, мы почти не видимся. И вот теперь, покуривая в сторонке и глядя, как коллеги расхватывают бутерброды с сёмгой и балыком, обмениваемся впечатлениями. Оказывается (слышу с удивлением), начальников понять можно: денег на экспедиции решительно нет, так что на толстосумов единственная надежда. А вдруг что-то и науке перепадёт? Даже если, как вышло сейчас, не перепадёт ничего, всё-таки небольшая польза есть: давши турпоходу свою научную вывеску, можно вписать в годовой отчёт научную экспедицию. В борьбе за выживание института и это важно.

Вспомнили мы, как хотели к столетию экспедиции издать настоящий, неискажённый, перевод дневника Толля и даже вроде бы толстосумов нашли, но сорвалось: видимо, те не сочли книгу важной для саморекламы. Нынче нам только и осталось — вновь обсудить за чашкой кофе (деликатесы съедены, и мы спокойно подошли к столу), кем всё же был Толль и кто виноват (если вопрос имеет смысл) в той трагедии.

На допросе в Иркутске в январе 1920 года пленный адмирал уверял: «Барон Толль верил в свою звезду и в то, что ему всё сойдёт». Он знал, что говорил, ибо сам шёл вдвоём с бароном по Таймыру сорок дней, теряя собак и слабея от голода. Оба едва не погибли, но барон, едва оправившись, снова ушёл в тот же маршрут (теперь с Зеебергом) и опять без помощников. Толль, можно сказать, сам искал себе полынью.

Его натуре надо было искать мнимую землю и реальные беды. Осуждать таких не принято, даже если они ведут спутников к гибели. Толль часто грузил нарту сверх меры и затем «устраивал склады», то есть выбрасывал запасы (так делал и Нансен). Вот и в последний свой день барон бросил астрономические средства, чтобы грузить камни, которые спокойно могли бы ждать корабля под крышей поварни, ждать с этикетками. Сколько ему удалось взять, мы не знаем (на берегу осталось восемь пудов, и только безумец мог хотеть грузить их в нарту, и без того гружённую до предела), зато знаем, что перегруженная нарта его жизни ушла под лёд.