Муссон

Но если не считать цепей и вонючего трюма, тюремщики-арабы обращались с Дорианом предельно внимательно. Более того, их явно беспокоило его состояние, они следили, чтобы он не голодал и не страдал от жажды.

Четыре раза за последние два дня сам капитан дау спускался в трюм для рабов и стоял над мальчиком, внимательно всматриваясь в него, но понять выражение его лица не представлялось возможным. Это был высокий человек с очень темной, испорченной оспой кожей и горбатым носом. Это он вытащил Дориана из моря и держал у его горла кинжал.

В первый свой приход он попытался расспросить мальчика.

– Кто ты такой? Откуда ты? Ты принадлежишь к истинной вере? Что ты делал на корабле неверных?

У капитана был странный акцент, и некоторые слова он произносил совсем не так, как учил Дориана Эл Уилсон, но Дориан все равно с легкостью понимал его и мог бы ответить. Но он лишь качал головой, отказываясь смотреть на мужчину.

Ему отчаянно хотелось выплеснуть на этого араба весь свой страх и всю свою злость. Ему хотелось сказать, что он – сын могучего и богатого человека, но Дориан чувствовал, что это было бы крайней глупостью. Ему хотелось выпалить: «Мой отец скоро придет за мной, и тогда он не пощадит ни тебя, ни кого-либо из твоих людей».

Вместо этого Дориан до боли прикусывал язык, чтобы не брякнуть лишнего.

В конце концов капитан оставил попытки добиться от Дориана ответов, просто сел рядом на корточки и коснулся пальцами густых локонов Дориана. А потом почти нежно погладил их. К изумлению Дориана, мужчина шептал какую-то молитву.

– Бог велик. Нет Бога, кроме Аллаха, и Мухаммед – пророк Его…

Потом, спускаясь в трюм, капитан уже не пытался добиться от Дориана ответов.

Однако он каждый раз исполнял тот же ритуал, гладя и лаская волосы мальчика и бормоча молитву.

В последний свой визит капитан внезапно извлек из ножен на поясе кинжал. Дориана уже успокоило предыдущее поведение араба, так что теперь он был ошеломлен, когда яркое, острое, как бритва, лезвие сверкнуло перед его лицом. Он сумел сдержать крик, но испуганно отпрянул.

А араб оскалил кривые черные зубы в жуткой усмешке, видимо предполагая, что его улыбка должна успокоить мальчика, и, вместо того чтобы поранить Дориана, просто отрезал длинную прядь его красно-золотых волос, а потом убрал кинжал в ножны.

Дориан пришел в замешательство и смутился этим поступком, но у него хватало времени, чтобы подумать об этом случае в темном вонючем трюме. И он сообразил наконец, что арабов зачаровали цвет и пышность его волос, которые имели для них какое-то особое значение. Когда Дориана выудили из воды, казалось, что арабы изольют на него злобу. Дориан прекрасно помнил укол кинжала, прижатого к его горлу, и даже теперь, когда он проводил пальцем по этому месту, ощущал неровность царапины, оставленной клинком на его коже.

И только когда с головы Дориана слетела монмутская шапка и его длинные волосы раздуло ветром, кинжал отодвинулся от горла. В ужасе тех мгновений Дориан не обратил внимания на громкий спор арабов, когда они запихивали его под палубу и заковывали в трюме для рабов, но он помнил, что каждый из находившихся на борту старался так или иначе прикоснуться к его волосам или погладить их.

А теперь Дориан стал вспоминать и кое-какие обрывки их нервного разговора.

Арабы много раз упоминали некое «пророчество», а кто-то и произносил имя, явно с благоговением, и стоило это имя упомянуть, как все остальные тут же восклицали хором:

– Да будет милостив к нему Аллах!

Дориану казалось, что это имя звучит как «Таймтайм». Испуганный, бесконечно одинокий, он сидел, съежившись, на жесткой скамье в вонючем трюме и думал о Томе и об отце, тоскуя по ним с такой силой, что его сердце, казалось, вот-вот разорвется в груди. Иногда он засыпал на несколько минут, но сон каждый раз резко покидал его, когда дау налетало на большую волну и он сползал со своего ненадежного насеста.

Дориан мог следить за течением дней и ночей, когда люк над его головой открывался и ему приносили еду и питье или когда капитан дау спускался вниз, чтобы посмотреть на пленника; мальчик знал, что идет уже двенадцатый день его плена, когда с его лодыжек сняли железные кандалы.

Дориана вытащили на палубу, и яркий свет солнца после темноты внизу заставил его зажмуриться и прикрыть глаза ладонью. Мальчику понадобилось довольно много времени, чтобы привыкнуть к сиянию дня, и лишь потом, все еще болезненно моргая, он огляделся. И увидел, что вокруг него собралась половина команды; арабы встали в круг, зачарованно глядя на него.

На этот раз Дориан прислушался к их разговору.

– Это воистину часть того пророчества, видит Бог!

– Не может быть, чтобы аль-Ахмара не говорил на языке пророка!

Дориан понял, что «аль-Ахмара», то есть «Красный», относилось к нему.

– Поосторожнее, о Измаил, не скажи какого-нибудь богохульства! Не тебе судить, предсказанный это ребенок или нет.

– Пути Господа нашего чудесны и непостижимы! – заявил еще кто-то.

Все тут же откликнулись хором:

– Да славится наш Аллах!