Муравьиный бог: реквием

И, комара смахнув, пообещала:

– Загрызуть. А не собаки загрызуть, так комары… Ой, мамочки мои! Шаповник ободрали…

– Так это ж за калиткой, баб.

– Чаво ж тябе калиткой-то не наш?

– Я думал, Василевских…

– Ду-у-умал ты!.. Подумал раз, подумай два, ищо один нашёлся коммунисть чужим горбом. Ну ты хляди, какие ходють! Поналюбили вас, чаво не наше, то моё, вщак тварь чужим забором в рай, не кошелёк забрать, так в душу плюнуть, осподи прости, по шишке божье царство растащили, прости осподь, немирная душа моя. Вщяк божий чаловек, пока гряхи зямля ровни́ть. Покойник Василевским, мож, сажал твоим? Да духу ихних не было тода! Пошла блоха кота учить, што баба не жила, а он всё знат. Лопух ты, Петька, в лопухе крапива, пойдёшь по миру, исть ли мир, искать…

– Вот тут, ба, их малина, это ихний…

– Тфу. Чаво уже? Ищё тябе сказать? Покойник, говорю, сажал его! Дождалась Вера, как созреить, они, собаки, зеленьём орвали всё. От божьи люди, сатана, Христа продали и христово обяруть. Чаво хлядишь? Калитку-то запри.

Легли.

«Науку с жизнью» папы полистав, она сказала из постели:

– Петруш, я вот чаво? Могильщика бы нам.

– Кого?

– Могильщика, жука.

– Зачем?

– Под дом, чтоб муравьё побил. Они и тлю едять, и колорада, написано вот тут: де жук один, там и другой, шкликаются на падаль.

– Так муравьи ж живые, баб…

– Жавых убьют, потом скликаются уже.

– Какие, ба?

– Иди, вот фотография есть.

Он вылез из постели смотреть на фотографию жука, чтоб знать, какого ей ловить.

– А, этих знаю, видел.

– Знаешь – так найди.

– Найду.

– Всё у тябе вот так, по первым снегушкам найди, потом найду, чаво ш всё делу наперёдь, сживу, потом воскре́шу… Жить-то – не начерно писать, не перепишешь, рыба хво́стем не плывёть, ворона не лятить, де бегал волк назадь от зайца? Што зац за олком сысть, ня то… Как жил, с тем и помрёшь-то, ясен светъ. Писала ручка чарновик, а вышло чем помя́нуть.

Он хмыкнул в уголок, повыше одеяло натянул, смотрел на крапчатый узор в оплешках старого, с Москвы ещё ковра.

– Штопь на заштопь и ись назадь, из лы́сев волось не растёть, из зубы съела зубь, там спросють: как пожил? Да как… как се, пожил да помер. На штрашный судь-то поздно о прощениях просить.

– Ба-а-аб, а расскажи про Страшный суд?

Он так любил, когда она про Страшный суд расскажет перед сном. Комар пищит, на тумбочке «Айвенго» Сашкин, «Ёлки на горе», баранка, сам лежишь, покрепче одеяло, с головой, живой, и слава богу, недоступный злой неправде, о дне последнего пришествия Его.

– И явится знаменье в тьме без звёздь, разверзши бездны, увидять племена земные оспода Христа, грядущего на облаках в великой славе. Сие есть Он, никто иной, и трубы вострубять и заиграють сбор, и огненные реки потякуть, воссядуть ангелы, откроють судьи книги, восстануть жив и мёртв пред Ним в долине Иосафат, в день ярости Его, и поздно будить клясться и прощение просить – чичась проси.

– Да что я сделал-то?

– Пересчитаеть всех. Поставить овен справа, волчищ слева, скажеть овнам: «Добрыя! Наследуете царствие моё». А волчищам: «Идите злыя от меня, как я ушёл от вас, когда не дали мне». И онемеють волчища, и спросять: «В чем ты нас просил?»

– Как спросят, если онемеют?

– Спросять… И ответить: «Не дали меньшему меня, не дали мне, что дали меньшему меня, то дали мне».

– А муравьёв?

– Чаво?

– Ну, муравьёв считает?

– Их-то? Ни-и… их разве сосчитаешь, проклятущих.

Он хмуро посмотрел в прямоугольник гибели Помпеи в раме за стеклом, в окно. В квадрате чёрном ветер крался по малине, сгибал траву и листья шевелил, над тёмными волнами сада мерцала мамина звезда, чуть-чуть пониже горел в окошке Сашки Василевских огонёк.

12

Земля была безвидна и пуста,

и тьма была над бездной,

и Божий Дух носился над водой…

Ветхий Завет

Всё, нет тебя, невидимый невидим, от предвкушенья красться и напасть захватывает дух, и ловит слух себя, и невидимки голос шепчет – тише… и только сердце выдаёт, как приминает мох нога… Ну всё – заметили тебя, как выстрел ветка. Живые часики внутри – тук-тук-тук по тишине, а тишина не тишина, жужжит, пищит, скрипит, похоже, если бабы в доме нет, а половицы помнят, выдохнуть хотят её шаги, скрипят и выгибаются назад. Невидимые существа, неведомых пород неведомые травы, подземный мир, что из-под ног встаёт иголками стеблей, как будто зашивает след, когда спиной стоишь, а ты всегда спиной стоишь к тому, чего не видишь. В затылке шёпот ветерка, дыхание невидного врага, который шаг опережает тенью.

– Ав!

– Чего, дурак?!

Подкрался к Сашке со спины, но тень была быстрей, вползла на лист, и Сашка, вздрогнув, обернулась. От удовольствия, что напугал её, расплылся в радостной улыбке, встряхнул с добычей коробок, перевернул, на щелочку открыл, закрыл:

– Могильщика поймал… Что, испугалась, да?

– Какой ещё могильщик?..

– Могильный жук, вон там внизу в дохлятине сидел. Они дохлятину найдут, икру отложат, закопают, потом с икры полезут новые жуки… Чего рисуешь?

– Ничего.

Он посмотрел, что за бумагой у берёзы ствол не так, как у неё, и ёлка тоже.

– Там не так.

– И что?