Муравьиный бог: реквием

И забузил, захныкал, забарабанил пятками на валик, хотел заплакать – не хватило в счастье слёз, и папа, сняв ботинки, в комнату вошёл, вплывая в свет из темноты прихожей, потрогал лоб, вздохнул, сказал:

– Эх ты, боец, хоть пироги пеки…

Он улыбнулся, что на лбу его хоть пироги пеки, и папа подошёл к окну, задвинул занавеску, и снежный свет покрылся инеем из складок кружевных.

– Не едьте…

Папа сел на край постели, ладошку взял и стал считать до ста с мизинца до мизинца:

– Один, два, три…

– Поехали, Иван, мы не успеем.

– Успеем, ничего, – ещё считал.

Петруша задремал под счёт, проснулся снова и сказал:

– Я не хочу, не надо птичье молоко, я не люблю.

– Чудак, да кто ж его не любит!

– Я! – И гордо посмотрел сквозь сон на папу.

– Ты герой. Ну что, герой, не будешь больше плакать?

Пообещал, и сразу же глаза заволокло туманом слёз.

– Ну что вы? Маша, Ваня, собрались? Так едьте уж уже…

Он закусил губу, чтобы не зареветь во всю от голоса её, чтобы не оставляли с ней, что тоже хочет с ними, за этим птичьим молоком, и что не хочет птичье молоко, что птицы не коровы, что это так придумали они, чтобы уехать от него, но папа выпустил ладонь и вышел.

– Давайте, с богом, осподи храни, – сказала темнота и, дверь закрыв за ними, три раза повернула ключ и в комнату вошла.

Он плотно от неё закрыл глаза, плотней, до треска, под ресницы, до жёлтых звёздочек в висках.

«До ста не досчитаешь – мы вернёмся», – вспомнив, досчитал до девяносто девять, не до ста. Ещё раз «девяносто девять… девяносто девять» повторил, прислушался. Она ушла на кухню, закопошилась за стеной, как из стены, зазвякала посудой. Под люстрой рыбки закрутились задом наперёд, по светлой комнате назад шаги, ещё под дверью голоса, уже за ней. Он спохватился, сбросив одеяло, подбежал к окну, чтоб помахать.

Машина их ещё стояла во дворе, и мама дверь открыла, обернулась, нахмурилась, его в окне увидев, чтоб не стоял на холоде больной, босой, перчаткой погрозила вверх и улыбнулась. Подмигнули фары. Автомобиль чихнул, зафыркал, папа вышел снег сгребать. И рыбки закружились в голове до тошноты, и подогнулись ноги.

Окно зате́плено, заклеено газетой с серой ватой, но можно вырвать это все и закричать им вниз: не надо птичье молоко! И можно их ещё догнать, их упросить, уговорить, предупредить не ехать, можно! Но в раме ручки нет, чтоб распахнуть. Окно во сне – как фотография на горничном столе, и рама выкрашена в чёрный. Он закричал, замолотил в стекло, но папа снег сгребал, а мама, помахав, в автомобиль садилась. Он побежал к двери, дверь оказалась тоже нарисована в стене, и, замурованный, во сне кричал и плакал, бился, кулаками молотил по стенам, две́ри, по всему, по сну и выбраться не мог. Там, за стеной, она включила кран, там, за стеной, в стене, за кухонной перегородкой потекла вода. Он завизжал, но визг тонул внутри, увидел зеркало в стене, себя внутри стекла, внутри окна, внутри стены.

Не надо! Ненавижу! Не люблю!

«Со духи праведных, безвременно усопших раб твоих Ивана и Марии, в блаженной жизни души водвори, и память их из рода в родь приими, помилуй осподи, помилуй осподи, аминь».

И за окном вдруг полетело, закружилось, помело завьюжив, затрясло, белым-белым ударило снаружи – не разбило, и белым перестал быть снег, а стал, как мотыльки ночные, серым, и темнота, свистя чесночным шепотком за ушком, просквозила: «Ведь ты же любишь птичье молоко, Петрушка? Любишь. Они поехали за ним».

Машина покатила к арке, раскачивая снежные подушки, по веткам заскакали воробьи, ссыпая красные рябинки на сугроб. Он снова досчитал до «девяносто девять» и волчий вой услышал за стеной и лязг ключа, как в голове будильник завели, и луком с валидолом задышало сверху, он спрятался, зажмурясь от всего.

Она вошла, поставив утреннее молоко на блюдце, чтоб если расплескает горе, то в него.

11

Опять пошли благословенные деньки, денёчки золотые, с барашками застывших облачков, без дождичка, без ветерка, с водой горячей в шланге.

– Прям как в Москве, да, ба?

– Москва… Што мне Москва твоя, хоть провалилась бы она.

– Да тёплая такая, как из душа…

– Стой, зараза! Куда ты льёшь, овня такой, на флоксы бабе кипятком?!

В благоговейной тишине дослушав утром метеопрогноз, она крестилась на приёмник, говорила:

– Дай бог, не сглазили б они.

Канал зацвел, и жирные промасленные утки качались на воде, как поплавки. Повесив мшистые носы, перебирая ластами, взбирались на курган, обгадив берег, плыли дальше.

– О! потеряла, потеряла! Зырь! Смотри! – теряла чайка в синей глубине серебряную рыбку и рисовала над потерей белые круги с пронзительным, летящим следом криком.

Он утку обещал поймать – «потом ощиплем и зажарим на костре», и бабе тоже можно утку пришибить – вари себе, туши-пеки, бесплатный магазин, и рыба, и утятина, и дикая малина, и грибы. Арбузы только не растут, зато приедет дядя Женя к Сашке, угощают. Бесплатный магазин – всё даром, всё в чужом саду. И только утка близко подплывёт, зевая, он камень подходящий подберёт, в кулак сожмёт, а Сашка говорит:

– Чего, дурак? Не надо!