Муравьиный бог: реквием

– Какой собачиной тебе, собачины ты нюхал?

– Не могу…

– По три рубля пол-литра, не могу. Не можить он, не можишь – в землю ляжь, неможный, там не мож. Двадцатый год покойник жив на этом молоке.

– По чёрточку уже…

– Как кружка.

– По чёрточку ж всегда…

– Што ль, с лупой бабе чёрточки следить? Осподь скорбями посылат, штоб испытать, и больше чем нальёт, тем больше любит, и не пошлёт за край, не перельёт… не будить он. Што дали, то и пей, и на клеёнку не распле́щь. До дна мне, чтоб перевернула – и ни капли! понял?

Она собра́ла в таз тарелки, пошла, гремя, с веранды в сад и загремела там. Пока гремит, вскочил, плеснул в помои молоко, в ведро стряхнул со дна – чтобы «ни капли» – сел опять, перевернув стакан, поймал в капкан гранёный муху:

– Скорбями посылает. Поняла? – Подняв на чуть стеклянную ловушку, в два пальца муху прихватил, у носа повертел и, оторвав крыло, смотрел, как муха без него. Но ей как будто хоть бы хны. Он оторвал второе – осторожно, чтобы не убить, по лапе от боков, по две ещё, опять накрыл стаканом, и муха по невидимому кругу заковыляла дальше на двоих.

– Чего он? – обернувшись, дёрнул папу за рукав и пальцем показал: «Чего он?»

За ними женщина везла как маленького человека в кресле на колёсах.

– Чего он, пап? Ленивый, да?

Но папа за руку повёл его быстрей, пришлось как следует спешить, чтоб поспевать, и обернуться снова посмотреть не выходило.

– Ты вот что, брат, не нужно пальцами в людей.

Они договорились, что не нужно пальцами в людей, и он опять спросил:

– Чего не ходит?

– Да ног нет у него ходить.

Он вспомнил плоские штаны, висевшие сиденьем, как пустые, железную педаль-ступень внизу, на ней ботинки. Зачем тогда они? Как нет? А были? Оторвали? Кто?!

Но папа закурил и промолчал. Коляска догнала, объехав остановку, лужу, женщина толкала кресло дальше, крутились весело железные колёса с ребристым чёрным ободком, посверкивая солнцами на спицах, заправлены в карманы пиджака, пустые, как на пугале в саду, болтались, загибаясь, рукава.

Петруша посмотрел на муху, она карабкалась на двух, без крыл, по грани непреступного стекла.

– Де скажеть, там и ляжем, Нина, что же делать… Не наша власть живи, не наша помирай…

Она ступила в сени, споткнулась о порог и, тазом загремев, сражаясь с занавеской, пошла бочком, ведя рукой вслепую складки, снимая пряжево с лица, крутясь, сердясь, ворча и одираясь, и, выпутавшись кокона, вошла, поставив таз, спросила щурясь:

– Выпил? Вылил?

– Да.

– Ну, от и умничка моя… Темнеть как стало рано. Де лето, там и жизь, чирикнуть не успешь…

В стакане снова зажужжала муха, перебирая лапками, полезла вверх ко дну. Расставив в сумраке сеней тарелки, крышки, вилки, ложки по сушилке, она прошла к столу, присела на тахту и долго молча с равнодушным любопытством разглядывала муху за стеклом.

– Чаво-то не пойму, что ль, муха?

– Ну.

– Чаво же? Крылья-т де у ей? Орвáл? Орвал, от выдумщик какой… чаво ж пыташь жавую душу… Убей да сё, не мучь.

– Да это, баб, для школы…

Она не верила, что он для школы мучит муху, в полсмех кривила губы и ждала.

– Ну, опыт, баб, эксперимент…

– Эшпиримент? Чаво же, задавали?

Он кивнул.

– А де написано?

– В заданьях…

– Чаво не выдумають? Тфу.

– Тетрадь, баб, надо.

– То ищё зачем?

– По дням чтоб наблюдения писать.

Он рассказал, что задавали посмотреть, за сколько дней без лап и крыльев муха…

Она вздохнула, ворча на школьные дела, заковыляла к шкафу, открыла ящики, нашла тетрадь, дала.

– Чаво же, так и будить на столах стоять? Стакан испортил вон. Сказал бы, баба баночку дала, а из стакана после пить… эшпиримент. На подоконник вон поставь, смахнём-то, не дай бох.

И, заслонив стакан рукой, он перенёс «эксперимент» на подоконник, и там до поздней осени, до следующей весны, в стеклянном колпаке, в невидимом кругу лежала муха, сдохшая под утро, как будто был на свете кто-то жалостливей их.

На улице зате́мнило, затихло, подглядывал через малину Василевских синий телевизор-огонёк, и темнота углов нерадостного дома, как в страшном сне, хранила сырой и жуткий запах ямы земляной, засыпанной крысиным ядом и помётом. Муравьих троп, к вече́ре манкой даровой, железных жирных банок, гнилых корней, древесного щепья, густой воды, сухой беды, стоячего гробá раздувшегося шкафа, щелей, полов, сухой чесночной шёлухи.

Пустая горница, пустая, пустой провал окна, пустая темнота теней, и в чёрной яме, досками обитой, – обоймы банок, мыши, крысы, сырой картошки с синими глазами, белыми усами запах костяной. Тянула свежестью ночной с кургана холодная пахучая трава, с земли шёл сладкий пар и флоксов белые охапки неподвижно висели над чернильной пустотой.