Муравьиный бог: реквием

Он взял ливок, пошёл, но шёл не за водой, а чтоб уйти подальше от неё: «Чем дальше мы, тем ближе дом», – как папа говорил, и ноги шли, подошвы шаркали в пыли между случайных тропок обходных, нырявших от шагов в протоптанный суглинок, выныривавших, как из-под земли. Казалось, шёл по бесконечному фотоальбому каменных страниц; их было много, жителей застенных и подземных, всех этих заключённых, отбывавших здесь свои последние срока, пока не стёрлась память их, пока живые навещают их. Пока живые живы. Пока лежат на каменном столе умершей женщине недавно срезанные розы, пока в ногах у мраморного ангела промокший со вчерашнего дождя сидит и ждёт хозяйку плюшевый медведь. Пока в окошко выцветшего фото с любопытством смотрит мальчик лет твоих в навечном ожиданье чуда вылетевшей птички.

И майский гром, и летний ливень сменит дождик затяжной, запахнет сыростью и холодом в дому, и ветер яблоки последние стряхнет, и листопад укроет садик голый курганным золотом берез. Ты жив, пока не устаёшь от чуда, жив, пока травинка чудом кажется тебе.

Прейдут большие холода, какая шуба у зимы, какие хрусталя, какие сани! Такие долгие морозы, такая мёртвая земля, такие снегири! Рот будет выдыхать баранками дымок, как будто папа курит, в галошах заскрипит сочельником рождественский снежок. Христос родится. На небе замигает всем и отовсюду мамина звезда. Звезда волхвов, звезда Марии, она заутреней седой в трескучий каменный мороз с бидонами пойдёт воды крещенской взять и принесёт крещенский лёд, пока дойдет. Но дома лёд растает. Февральская позёмка зиму заметёт, сосульки, тая, солнцем засверкают, за огражденьем лент сгребают снег, всё раньше солнышко встаёт, торопит жизнь, торопит жить. Ручьи бегут, коты орут, трамвайные гудки, звонок-урок, звонок на перемену. И воскресенья первые приметки, цыплячьих мать-и-мачех огоньки над трубами теплопроводных линий, смерти нет.

«Христос воскрес!» – повесят майский транспарант в прихрамовых вратах для тех, кто под стозвон колоколов и «господи помилуй» не услышит, как славят в небе воскресенье воробьи. «Христос воскрес!» – рассыпаны пшено и крошки кулича на оживающую землю.

Христос воскрес. Земля воскресла.

Со всех сторон смотрели сквозь окошки ниш счастливые улыбчивые лица жителей великой сказочной страны воскресной – гранитных глыб, железных крыш, кирпичных стен. Одни закрыты кованой решеткой вроде камер, другие скрыты ставнями от глаз, но больше были ниши за стеклом, через какое можно видеть.

Одна пришлась по росту взгляду: поставив под ноги ливок, остановился, разглядывая комнатку в стене. Засе́ченное тополем стекло, за ним бетонный пол в седой и плотной пы́ли, как настоящая, как будто просто не поставили ещё диван, и стол, и шкаф, не обжились невидимые маленькие люди из тех, которых караулишь у дверцы в рубку корабля на папином столе. Из тех, что, только отвернись, бегут по реям: «Свистать наверх! Отдать концы!» Но двери нет, и у окна щеколды нет ни с той, ни с этой стороны, стекло надёжно впаяно в кирпич: вошёл – не выйдешь.

Внутри блеснуло солнце: щурясь в свет, увидел сам себя. По странной прихоти захороненья, ловушкой света и теней, вторым окном из глубины смотрело зеркало в стене. Он отступил за край, и отраженье вышло с ним, прошло сквозь стены и стекло, освободилось. Шагнёшь назад, опять поймаешь в зеркало его… Ого! Кого ещё освободить?

Я – властелин зеркал и заклинатель тени: тень, оживи!

Тень ожила и, вытянув землёй петляющую руку, покорно подняла ливок, скользнула по стене, сползла под ноги, поползла за ним.

Кого ещё освободить?

Здесь легкой зыбкой водяной дрожит на плитах неба высота, и тень, и свет бегут за край испуганного глаза, и солнечная вспышка ослепляет больше темноты, и каждое движенье ловит тишина. Он брёл по стиснутой стенáми, узенькой, разрытой лапами корней дорожке, среди гранитных тротуаров-коробов, напоминавших схему лабиринта, уходящего под землю. Как будто шёл над городом огромным и видел только гребни стен его.

Подземный спрут, паук-тысячелап ползёт, вытягивая корни из земли подножками под кеды, плетёт и рушит, тянет вниз и ждёт, живёт, но взгляду уловить его движенье невозможно, как будто спрут другое измеренье караулит, не в этом времени сминает маленькие жизни своей бездонной пустотой. В просветах крон осколки неба, спешащего голубизной за край, ведут ступени в никуда, огарки свеч, седая гниль живых цветов, уродливая яркость мёртвых. «Любимому, любимым…» – стёр гранит, облупленные стены, раны трещин в камне. Изнанка мира; как будто курточку заштопала она, с наружной стороны не видно шва, с другой из кома спутанных стежков торчат и колются узлы и вырванные нитки.

Без выхода входные дверцы каменных гробов и мраморные ниши вместо арок. Устойчивое нарастанье тишины, в которой хочется кричать, стучать, орать и топать, и визжать!.. Но только тише ставишь шаг в седой песок, как будто правда можешь разбудить, заставить рассердиться мёртвых лица, и режут слух живые голоса и птичий чив, и тихий скрип от мачтовых стволов.