Муравьиный бог: реквием

За берегами мира, ускоряющего бег, беззвучный, осторожный, тайный, ждёт другой, наполненный невидимым движеньем, под тик других часов теченьем смерти, поедающей себя.

Потяжелело, зашумело в голове сквозь птичий щебет, трепет листьев, шёпот, шелест, тихий хор из-под земли, из-за стены, из стен, и никого вокруг, и тень ползёт за ним, скользит, плутает лабиринтом. Кого освободить? Себя – ты заблудился. Давай-ка маму позови, давай-ка папу… Давай-ка крикни, как в лесу: ау!.. Нет, только не кричи, не надо.

Но заблудиться здесь нельзя, здесь можно у кого-нибудь спросить, куда идти, здесь есть живые, есть живые здесь? Вон те два старичка, две сгорбленные тени в солнечном пятне всё ближе… стой, такими не бывают лица у живых, не спрашивай у них, куда тебе, беги!

Он побежал, свернул в ещё один разрушенный отсек, присел и замер. Они прошли, ладонь расчистила в траве под пеплом летней пыли ещё один гранитный край, и он отдёрнул руку. А где ливок? А! Потерял ливок?.. Теперь она тебя убьёт.

Пошёл назад или вперёд, уже не зная: похожие места; похожи ангелы на жирных белых птиц без глаз; как будто из метро, похожи лица, и все, кто едут в нём, умрут и будут тут… Они об этом знают? Здесь точно проходил уже… Не проходил, вот кран, но воду не во что налить, вон банка, можно в банку, но она сказала, с мёртвых брать нельзя, а это мёртвых банки? Нет, живых, которые из этих банок поливают мёртвых, хотят, чтоб выросли из них цветы. И баба сыпет пепел от жуков в кусты, из горя хорошо растёт трава, вон женщина сидит, её спроси, куда идти, где выход. И он пошёл у женщины спросить, но женщина с шагами превратилась в камень, с её колен спорхнули воробьи, и в лужице вчерашнего дождя в купели мраморных ладоней лежали зёрнышки пшена. Он взял немножко зёрен, рядом сел, сложив в коленях руки так же, как она, подошвами чуть-чуть земли не доставая с холодной лавочки её, и замер, претворившись в камень. Воробушки поверили, вернулись – сначала к ней, потом к нему. Живые лапочки-царапки кожу заскребли, один бесстрашно склюнул зёрнышко, чуть-чуть щипнув ладонь, перелетел, за ним ещё один, ещё… И каменная ожила, захлопнулась ловушка. Поймал? Поймал! В ладонях стук, и пёрышки шуршат живым теплом… Ура! Осоловев от счастья, прижал к груди и сжал сильней оживший камушек тепла, и, спрыгнув, побежал, вопя на расступавшиеся стены:

– Ба-а! Ба! Баб! Смотри, кого пойма… – И замер, приоткрыв ладони с воробушком, окаменевшим в них.

– Ходила по воду бяда, вернулась без вядра… Зараза ты зараза, ой, зараза… к чаму ни прикоснись – могила, ой… Ну всё, сказала, не реви, по ком морей развёл, воробушкино горе? Любутесь, люди, на яго, о папе с мамой слёзки не пролил, бессовестный такой, сказала, не реви, слязами жив не воскресишь, развёл соплю… утрись! убил – не склеишь. Бох дал, бох взял, он их тут сколько, воробьёв твоих… Ливок-то де оставить мох, дурак такой?

– Не зна-а-а…

– Да всё, уймись ты, ну?.. Что было, то и нет, была бы баба молода, да молодось увяла, добро к рукам у вора липнеть одного, что было, нет ни у кого, хляди вон, баба-то оставить тут тябя, закроет сторож кладбища, уснёть, мертвя́ки загрызуть… Вон он идёть, дай бабе руку, дай, злодей, чичась доедем до метро, палатка там, морожаного купим…

Оранжевым трамвайчиком к метро – две остановки тени, вдоль покрытой мхом стены с забитыми бойницами окон, под стражей армии еле́й, вторым кольцом замкнувших лабиринт. Последнее убежище живых от их короткого воробушкина горя.

6

Колёсики суглиночком пылят, в зелёной сумке едут манка, сахар, соль, батон, кусочек ливерной колбаски, мечты грамм сто, покойнику два метра марли с рук, минтай, гребок и тяпка. От остановки в горку поворот, откос, канавы сточной вдоль – и дома.

Погодка разгулялась. Лопухи, боярышник, слепни́, навозный пар, мёд выжженной травы, жара. Коты исчезли, мордами на лапы псины полегли, носы торчат из-под ворот. Деревня вымерла. Обед. Одни кузнечики трещат.

Он поотстанет, оборвёт и кинет в спину ей репей – попал! – она не обернётся. Так и пойдёт с репейником в спине, на повороте дикий хрен сломает на рассол.

Под близкий Спас тенями клонит яблони к земле, по дачным линиям раздела одной трубой на всех сошлись у умываленок хозяйки. Посуда ждёт, и солнце не спешит. О том о сём, о тех о сех соседок мирный разговор через терновник, и вспомнишь джунглей вынужденный мир, на засуху объявленный зверью. Слушки, грешки, погодка… Косые взгляды от ворот: кого там чёрт несёт? Свои ли?..

Здесь все свои: Добжанские, Петровы, Дергуновы, двенадцать соток под удел, а все выносят мусор за забор, гнильё приграбив втихаря под тын соседский, и от соседей возвращают граблями назад, свое гнильё прибавив к их.

Шиповник всё цветёт, и запах долго тает. Она сорвёт бутон, понюхает, вздохнёт, в кармане спрячет, в нём шуршит потом сыпучей шёлухой. Калитка скрипнет, ржавень взвизгнет, забор накло́нится, не устояв, завалится на куст, оттуда птички. Она войдёт, забор подправит, палкой подопрёт.