Муравьиный бог: реквием

Лимонница, коричница, белянка, задавленная в складках давняя пчела, пятно от комара, седая мумия осы и жёлтый пластилин, размазанный оконной рамой – «замуровать де тварь древесная живёть», и от сухого шепотка её в диктант под образками шевелились, как живые, на шоколаднице с иссиними глазами пыльные усы.

– «В шаду запели птицы…» Птит-цы… напясал?

– Пишу… – И замер над тетрадью: как эти «птицы» будут? С «т», без «т»? И, написав на всякий случай «птитцы», вернулся к слову «сад», продавливая стержнем «эс», но стержень проскользнул по ней опять.

– Чаво там возишь? Возить, возить… вёдра в гору носишь? Напясал?

– Да ручка плохо пишет…

– Не ручка плохо пишеть, а рука. Не руль рулём рулить.

– Да ручка, ба…

– У дурака галоша виновата, что на болото завяла.

– Тут стержень кончился небось…

– Нябось… Де кончится – не нам решать, пяши…

И диктовала дальше, зажёвывая буквы «челночком», кроша на пол. Под тапками к обеду струйками стекались муравьи.

– «Штояло лето…»

– Вон! не пишет…

– Не пишить – неть у бабушки другой, чем дали, той пяши.

– Как Ленин в ссылке прям, ба, молоком…

– А Ленин ваш кровмя, не молоком пясал… «Штояло лето…» Будишь ты пясать или до снега обождём, «зяма» напишем?

Он вспомнил, как писали с папой молоком – «как Ленин в ссылке», чернильницу, леплённую из хлеба, наполнив белой тушью до краев. Он «мама» написал, и папа лист держал над электрической конфоркой, невидимое слово проявилось от тепла. Чернильницу потом допили, посолили, съели с папой пополам.

– От так и жизь – царапь, царапь впустую. Впустую, дето, некому читать.

– Я, если что, не виноват.

– А ты сегда не виновать. – И, не добавив ничего, продиктовала дальше: – «Уж отцвятала белая сярень…» Уж отцвятала-то, уж отцвяла…

– Как, ба?

– Уж отцвятала, ш шлова «цветь».

– С «я», ба?

– Не с «я», а с «и». На «я» во дворники иди… «Штарик и мальчик вышли на крыльцо…» Крыль-цо. Што, записала ручка?

– Пишет.

– «“Как хорошо у нас в шаду”, – вошкликнул мальчик…»

Он написал: «Как хорошо у нас в саду!», – и ручка снова пропустила «с». Перечитал и, усмехаясь, ручку верхом закусил, задумчиво щемил в зубах пластмассу, смотрел в окно, в залитый солнцем сад, где в голубой лазури тоже плыли облака, из сплющенного стержня на язык текли чернила.

Она прошлась оркестром половиц, из клавиш досок высекая дружный стон, на полочку пристроила учебник русской речи, нахмурившись, спросила:

– Што шмяшно?

И, улыбаясь синими губами, он ответил:

– Да во, ба, вместо сада – ад.

2

По вечерам в пожарной бочке солнце тает, вода – хоть плавай, водишь, водишь пальцем в ней, и лейка, булькнув, лёгкость выдыхает, пускает пузыри и тащит руку вниз, потом попробуй подними.

Земля густеет синевой и погружается в закат, где дальний лес перепилил границу с небом. Кузнечики трещат, раздутый пепел мошкарья над грядками висит, на ужин гречка, луна девятым яблоком на мельбе, над мельбой мамина звезда.

– Смотри как затянуло… осподи помилуй, што твориться… Уборной не дойдёшь, потоп. – Она ступила за порог, галошами давя ступенчатую жижу половиц, и, выплеснув с крыльца горшок во флоксы, позвала:

– Петруш! поди ведро с веранды выставь.

– Зачем?

– Сказала – выставь, да и всё. От стула жопь поднять – по семь вопросов задаёшь.

Он взял ведро и вышел на крыльцо.

На беспросветном небе над курганом раскланивался ветру лес береговой; в халате полосатом, в тюрбане́ прошла с пристроек банных к дому тётя Люба, у них, хоть утро, свет горел. Прошедший дождь не уходил, шумел травой, отряхивал кусты, от сырости согнулась ветка мельбы. Она рогатиной уже успела подпереть её, и с мокрых листьев барабанило в парник. Пари́ло. Туман приподнимал промокший домик над землёй, забору вдоль текла дорога под уклон, смывая щебенёк, бурля, и от воды обратного потока, казалось, садик уплывал всё дальше, дальше от Москвы.

– Сюда?

– Вон там поставь, нальёт, бульон на дождике сварю, с небес вода, не эта ржавь трубная… И бочку вон прикрой, водой подниметь всё, под дом пойдёт, подмоет дом и смоить всех в канал к чертям собачьим…

– Не смоет, баб, дом глубоко зарыт.

– Прикрой, сказала, ну! И рот прикрой, сквозить.

– Да пусть, ба, чтоб под дом, утопит муравьёв твоих.

– Утопит нас с покойником, а этих не утопишь, их после атомной войны останется, увидишь, в потоп в бревне ковчега Арарата добрались…

– Вот очередь была, небось, в ковчег, да, ба? Как в пятницу на дачу…

– Отстань ты, христа ради, от меня.

На семичасовой от станции автобус по пятницам такая очередь была, такая давка, склоки, драки, лай…

«Ты посмотри – чаво творять… Уди, не лезь! Ну ты смотри, дитя за влезть удавять твари, кого ты, божи, со́дишь на ковчег?»

Автобус через полчаса ходил примерно, а вот ковчег у Бога был один.