Муравьиный бог: реквием

Ты видишь, знаешь, бесполезно: автобус едет не туда дорогой «память», ты здесь когда-то был, но ты запутался, забыл, чужой, чужак, иновременник, не узнаёшь домов, они как будто вниз росли, и клены высоки, их не обнять уже, не наклонить, как прутики, что были чуть пониже плеч твоих. Здесь на дороге каждой должен знак стоять – «Необратимо», а папа в шахматы когда учил, то говорил: подумай и переходи. Останови, предупреди движение локтя, скольжение ноги у края пропасти, паденье вниз, неведомая сила! Но папины часы, что только что так весело отщёлкивали ход, вдруг начинают биться тяжелей, они вот-вот замрут, и станет холодно и тихо.

Подумай – и переходи… подумай, не ходи! Но пропуск хода – тоже ход.

Проплыл назад мороженый киоск, собачник, шкуры, шапки, собака у ворот, свиные пятаки, дощатые столы в жужжащих пятнах, изюм, инжир, орехи, пахлава, золотозубый сотник…

– Ба-а-аб…

Она молчала. Поплыли дальше пятна лиц и слов, и запахов, и звуков, вытягивались талией осиной, закручиваясь в восемь, из восьми делясь на два и уплывая в темноту.

Автобус вверх, автобус вниз, в нём едет смерть на площадь привокзальную у рынка, невидимая смерть – корзинки, бабушки, цветы под марлей в прыгающих вёдрах. Билетный автомат – рулетка счастья, три копейки, водитель, сумки, голоса. Сиденье там разрезал хулиган, и под клеёнкой красной рваный поролон. Подземный переход, листает летний ветер в памяти журналы, собачник говорит: бери, соседка, шапку, всё вперемешку крутит, варит, помнит голова – как дядька в шляпе, тоже всё своё в себя вместив, забрал с собой куда-то в никуда, куда-то в дальше без него, в спокойной неподвижности солдатиком соединившихся ботинок не знал уже, что опоздал на электричку… «Кваску бы, брат? Эх, жалко, не успеть…» Он знал? Нет, он не знал, конечно, в этом вся и смерть.

Ты только что прошёл – и оглянулся: пыльная дорога в разбитых глинных черепках, затоптышах травы ведёт назад, где только-только был, куда идти-идти, а не дойти. Всё так, как будто можно то непоправимое исправить, предупредить, опередить, взглянув назад, что будет впереди. А если осторожно, очень осторожно пятиться назад? чтоб следом в след? чтоб пятка в пятку? Или туда, вперёд едва брести и пяткой в пятку до обратно мчаться, то можно сэкономить хоть чуть-чуть?..

Под задранными брюками носки оранжевой гармошкой, как будто Шляпа их потом поправит, впереди, которого не будет у него, как будто можно всё поправить, если… Если знать. Сейчас он знал, а Шляпа? Нет, конечно, он не знал, что он умрёт, что он уже почти, когда мороженое дал, без двух минут как умер. Дурацкие носки свои, какие утром надевал, не знал, что в них умрёт?.. Не знал.

И прошептал, все пятна распугав, открыв глаза на сумерки лампадки:

– Баб, он не знал…

– Чаво?

– Что он умрёт.

– Никто не знаить, дето, слава богу, милостив господь…

Но каждый знал, что он умрёт, вот только никто не знал – когда, иначе бы не умер никогда.

«Мадам? Позволите вперёд стаканчик взять, на электричку опоздаю…» – сказал из уплывающего дня живой убитый и снова зашагал к перрону через площадь, а он смотрел кино, облизывая шарик ледяной, не таявший на солнце, застывший в времени, без запаха и вкуса, как снежок.

«Ту-у-у – да» – как папа говорил, с протяжным «ут», коротким «ад» втянуло на перрон проехавшую Химки электричку, обратным ветерком позёмку пыли подняло. Мороженого капля зависла в воздухе, ботинка не дойдя, втянулась вверх, впиталась в подтекающее дно, и он хотел предупредить живого Шляпу, чтоб тот не шёл, чтоб не спешил ту-у-уда-а-а, что он тогда умрёт, но мёд заполнил рот и губы залепил, и получилось как у деда:

– Ба-ба-бы.

«Ту-у-у – да» – как папа говорил; уже от лета больше дней прожито, темнеет раньше к холодам, как будто небо тяжестью всех принятых в него спускается на землю, на кривенькую крышу чердака, с разбитым молнией окном. По лесу шум идёт невидимой стеной, и дождь сбивает горизонт, сшивая темноту, проходит вниз поток воды – и возвращается травой, ромашками, туманом. Туман ползёт и кутает цветы, и путает следы, блестит на листьях лунная роса, вчерашнее приснилось, больше нет его, и мамы нет, и папы нет. Нет-нет-нет-нет… Кап-кап-кап-кап…

– Не надо плакать, мой любимый, мой хороший, сейчас подую – и пройдёт…

– Не уходи… Не уходи!

И ветер рвёт, как пёс, полиэтилен с крыльца, идут с кургана мертвецы под звяк, под бряк на пугале-кресте консервных банок, гудит на бабьи голоса земля, встаёт, и полнится река, и вытекают берега…

– А мама, мальчик, где твоя?

Нет-нет-нет-нет… Кап-кап-кап-кап…