Муравьиный бог: реквием

Сосед, их с мамой утешая, сказал, что папа на попутке обязательно догонит. Петруша рот раскрыл, чтоб зареветь, а папа вдруг вошёл, раздвинув зеркала дверей, качнув на плечиках пиджак парадный, большой широкоплечий человек с бутылкой лимонада, пива и пакетом беляшей.

– Ну вот, а я что говорил?! – спросил сосед, а мама почему-то рассердилась, легла, накрывшись простынёй, и отвернулась к стенке, у неё дрожали плечи, и Петруша всё же заревел…

Ругавшаяся тётка отошла, противный мальчик шёл за ней, мороженое ел, но очередь, пройдя на шаг, опять застряла. По площади наискосок к мороженой палатке бежал коротконогий человечек в белой шляпе, смешно размахивал руками и портфелем, таким же толстеньким, как сам. Они уже вторыми были у окошка, и человечек, подбежав, пыхтя и задыхаясь, попросил:

– Мадам! Позволите вперёд стаканчик взять? На электричку опоздаю…

Петруша снизу вверх сердито посмотрел на шляпу, насупился, на всякий случай потесней к окошку встал.

– Петь? Отойди-к.

– Да, баф, чафо…

– Да отойди, сказала, ну…

И толстый человечек просиял:

– Благодарю! – заторопился, портфель зажав под мышкой, мелочь в блюдце ссы́пал, на две руки рожков мороженых купил и, от окошка обернувшись, протянул один Петруше:

– Угощайся! Человек.

Петруша отступил, тревожно взгляд переводя с рожка на бабу. Человечек понял, попросил:

– Мадам? не откажите за добро добром…

Она кивнула, и Петруша взял рожок.

– Спасибо-то скажи…

– Фафифо…

Шляпа подмигнул:

– Жара, брат, а? Кваску б сейчас…

Петруша облизнул рожок и недоверчиво кивнул.

– Эх, жалко – не успею… – Шляпа посмотрел туда, где через площадь, как всегда, стоял бочонок с квасом, махнул рукой и к переходу побежал.

– Жара, брат, а? Кваску б сейчас… Кто за? – Петруша с мамой оказались за, но поезд тронулся, качнулась ложечка в стакане, и жёлтый бок бочонка «Квас» назад проехал мимо занавески, как маленький игрушечный вагон. Ну, ничего, на следующей тогда.

– А следующей не будет, теперь без остановок, до конца, – сказал сосед.

– Два крем-брюле, одно за сорок восемь. – Она в окошко протянула деньги, Петруша снова облизнул уже чуть-чуть подтаявший рожок. На залитую солнцем площадь из дорожной тени их автобус выплыл, и человечек в шляпе спрятался под ним.

Картинка замерла: застывший солнечный кисель и запах беляшей. Петруша снова облизнул рожок и капнул на носок, сдвигая время. Над площадью опять поплыли облака, монетка сдачи звякнула на блюдце – и кто-то удивился за спиной:

– Ерошкин ёж! Куда смотрел-то, шляпа…

И, от окошка обернувшись, она прижала козырьком ко лбу ладонь, Петруша снова облизнул рожок.

Там голубь бродит, два крыла сложив, асфальтовый поклёвывая сор; там две ноги с приподнятыми ободками белых брючин, в гармошечках оранжевых носков, и две подошвы, сложенные так, как будто кто-то их нарочно по линейке уложил под колесо. Там масленое красное пятно, тяну́щее овал на белый шляпы ободок, на синенький цикорий, пробивший цвет в асфальтовой щели.

– Петруша… осподи помилуй, не смотри…

Он всё смотрел, облизывая шарик. Одна нога, вдруг дёрнувшись, приподнялась, как будто Шляпа наконец-то спохватился опоздать, и замерла. К перрону подходила электричка, по площади катился вафельный рожок.

25

– Ну, бох до паперти донёс, хоть дома бабушка помрёть. – Она перекрестила тихий сад, со скрежетом задвинув ржавень на калитке, с крыжовника спугнула воробья, тот зачирикал в синей белизне, взял выше, ниже, выше и исчез в дремотном солнечном пятне; в лицо вздохнуло банным ветерком.

– Парит-то… Ведь не обещали. Вруть и вруть, собаки.

Он прислонил ладонь к пожарной бочке – горячая, хоть головастиков вари.

– Ого-о… Потрогай, ба…

Она прошла, двоясь в лимонном зное, теня́ огромной тенью тени под собой, щепоткой обрывая с веток сухоцвет, бросая на тропинку стружки листьев, прищепкой пальцев гусениц давя. Поставив сумки у крыльца, одернув занавеску, постучала:

– Покойник! Жив ты? Дома мы.

– У-у, бабочки мои!.. – обрадовался дед. Он радовался так всегда, когда они из города на дачу возвращались.

– Соскучился, война? Ляжи-ляжи, чичась переменю… от шмерть, сё мимо гро́бов ходить…

– От, бабочка моя… – Покойник удивлялся тоже, что смерть слепа и всё никак не приберёт его земля.

– Иду, дай дух переведу. Устала, мочи неть, Христось воскресь не взгля́ну. – Смахнула с лавки березцу́, протяжно охнув, села: – Осподи помилуй помереть.

Шиповник опадал, тяжёлый зной стоял над садом; завязнув в нём, автомобиль чихал бензином с дальних линий; по выжженным теням бежали муравьи; над ней вниз головой, как маятник часов, качался паучок.

Был мёртвый час с обеда в ползаката, когда особенно тепла канальская вода, из умывальника как кипяток в ладонь течёт, и, воздуха зевнув, зеваешь, и зеваешь, и зеваешь…

– Божий рай… Христа за пазухой живём, ни сдрасти, ни спасибо. Петруш?.. Чаво, без бабы-то команд ключи до двери не идуть? Зяв-зяв, синюшкин грач. Ключи бери, дом отпирай, жизнь проживи, в могилке позевашь.

– А где они?

– А де же, осподи, они…