Муравьиный бог: реквием

– Убили-и-и! Кероси-и-ин!

– Де, напиши, чего ты хочешь, де… Пиши! Пиши!

Туда-сюда, сюда-туда, со страшным грохотом диван врезался в стены, ломая в щепки доски комнаты пустой. Раскачивая всё не в эту сторону, а в ту, дорогу к станции и город. И падают троллейбусы наверх, срывая провода, и те трещат, искрят и рвутся, гаснет свет во всех домах, и подлетают битые тарелки – вверх. И хрясть об потолок! Аз – это я! Два – это я! Три – это я!

И, хохоча, съезжает баба по траве, скребя ногтями землю…

Аз – это я! Два – это я! Три – это я!

И с потолка, пока он не качнёт, не падают на пол цветные черепки, и если больше нечему разбиться, выбраться нельзя, то всё равно – быстрей! Как будто Сашка мчит вниз по дорожке, не выпуская из сандаль нажим педаль – быстрей! Чтоб спиц не видно в колесе, чтоб ничего вообще не видно, ничего! Всегда! Совсем!..

Круг лопнул, разорвался, бахнул. Берег замер. С остановившегося неба эхо донесло ещё один хлопок, и мимо, мирно на волнах качаясь, утка проплыла.

Он встать хотел, но закружились ноги, свело живот, до горла комом поднялось, стошнило горечью пустой, и, утерев противный рот, на четвереньках переполз от лопнувшего круга до воды, умыл лицо, плюясь, прополоскал кислятину во рту, разделся и вошёл по пояс, горло, подбородок, воздух не вдохнув, зажал покрепче нос и спрятался под воду с головой, решив не вылезать оттуда никогда, но задохнулся умирать и вылез.

Обтёрся майкой и оделся – хорошо. Загородив рукой тот берег, канал на море превратил, как папа научил: «Вот так загороди, где берег, – будет море… не нужно ехать никуда».

Без горизонта разделительной черты, без поезда, вокзалов и такси, автобусов, без чемоданов. Сразу море. Не нужно ехать никуда, и взглядом встретил-проводил четырёхпалубный огромный сине-белый лайнер, поющий дом морской с весёлыми людьми и музыкой, плывущей по волнам. И даже помахал в ответ: привет. Мы здесь. Спасите наши души.

Немного постоял на берегу морском, устав держать рукой большую землю, стряхнул ладонь, поднял с камней разорванный на шмотья круг и снова сел, не зная, что теперь.

– Чего, порвался круг? О, ты чего, купался, да? Она тебя убьёт… баранку будешь? Нá.

Он взял баранку, щурясь, посмотрел в кружок. Внутри река, трава, снаружи… как будто в маленький глазок проникло из большого глаза это всё и все – ромашки, колокольчики, букашки; шум листьев на ветру в баранку можно было слышать и дышать, и чайка, быстро проскользнув прицел очка-зрачка, летела дальше, раздвоясь, в воде кричала: «Кий-кий-ю!» – протянутое эхом.

Он откусил баранку, снова посмотрел через неё, ловя в разъём колечка затекающее небо. Баранка с синевой, какую можно донести до самых глаз, была как месяц… или Сашка, буквой «С».

Всё тихо дачами через обед под вечер, из старого «М-3» за вешалкой в углу – совхоз-мовхоз, надои, спорт, прогноз, последних новостей повтор и позывные радио «Маяк».

Настраивает Сашкин дядя Женя вражью волну неведомых частот невидимого мира, скребя по чёрному экрану ихних «Джи-Ви-Си» визгливым вихрем голосов, и приглушает звук.

Невидимый в невидимую дверь заходит скорый августовский вечер, хозяйки крышками за занавесками гремят, тарелки звякают, и скоро ужин.

Поднявшись до знакомого предела, солнце катится за лес, и странно, что у неба есть такая высота, с которой даже этот мячик падает обратно.

– Идёть, овня такой, любутесь, люди добры, на яго, пришла потеря… Не растеряшь, не закопашь, не тонить, не горить… Чаво моргашь? Остыло всё, обедь к поминам греть… Иди, ходуля, руки мой, садись.

Он всё стоял, не зная, положить или повесить любимый лопнутый несчастный бедный круг. Она вгляделась, усмехнулась:

– Доигрался? Лопнул? Ну, зараза… да чё ж ты, сатанина, делашь-то? Ведь папы память… мамы… Ваня-то купил… Чаво ли дорого тябе?

Он промолчал, она добавила устало:

– Кого ищо, разлука, землицо́й пригрешь?.. Дурак, второй-то разве купим, денех-то…

Он посмотрел в пустые мыльные глаза, бесцветные, как акварель, сполоснутая в банке, усмешкой зачеркнувший подбородок рот, заштопанный морщинами по краю, тяжёлый лоб, свекольный нос. Не отводя глаза, сказал:

– А я без круга плавать буду. Ни на чём.

15

Приближе осени роняет семена усталый сад, седеют лютики, чернеют вишни. Сгибаясь, яблони под тяжестью наливов ведут к земле замшелые рога, клони́т коробочки табак, острее пахнет мята. Предвестники осенних холодов, ершатся у калитки жёлтые шары, крапива сатанеет, от черноплодки языки синит.

– Ба, баб, смори, я умер! Баб, смори!.. – И высунешь язык лиловый.

– Уйди с меня, срась божья, сарацин.

Часы идут.

Воздушной ямы временно́й, безвременный поток, река забвения течёт за поворот и исчезает, а время тает, капает с крыльца, и небу паром возвращает, забрав живую влагу, сытая земля. Курган растёт из мёртвых трав, за слоем слой, за годом год, покорно принимая смерть, закат-восход, тик-так, чтобы в рожденье воскресить.

Часы идут.

Гидрометцентр обещал дожди.

Когда-то с папой из картонки вырезанный круг, в нём дырочка для проволочных стрелок, куда захочешь открути: вперёд – Москва! Зима! Горячая вода… Назад – все живы.