Муравьиный бог: реквием

– Засыпал? Скоронькой какой, пожить не дал, уже и всё, засыпал. Чаво ш торопишься? Куда?

– Баб, к Сашке можно?

– К Саше? К Саше можно, к Саше можно… Што только думат баба, думат… Куды хоти иди, а сыну к матери низя, да, матери до сыну, а?

– Обедать скоро будем, ба?

– Обедать скоро, накрывай. Вот Маша с Ваничкой приедуть, и за стол…

– Ба… ты чего?..

Она кивнула, подмигнула:

– Чаво же баба? Баба ничаво… чаво же, ждали-т сколько, Петя… Так и ещё немношко подождём…

Она сидела, к спинке лавки привалясь, и улыбалась.

– Ба, ты чего? Ну правда, ба, не я…

Рукой по кругу провела, отодвигая тяжестью ладони сад, его, крыльцо, тропинку, небо:

– Тс-с… ти-и-иш-ше, погоди без их обедать, погоди, приедуть… погоди…

Хрустя по тишине покрышками, подъехала машина, остановилась у забора, знакомо фыркнув, двигатель замолк. Она приподнялась.

– Хозяи-и! Керосин!

И, ухватив рукой за стену, не удержав стены, сползла под лавку, осела ку́лем под пустой.

14

– Баб, ты чего?

Шуршит сухой чеснок, и пугало скрипит.

– Ну ба? ну ты чего?..

Невидимая птичка завела рассказ о счастье жить, о лете и вдруг оборвала глубокой тишиной.

– Ну ба ж… вставай…

Она ладонями водила по земле, как посуху плыла, придавленная небом, расплющив щёку о траву, смотрела мёртвым глазом на него.

– Ну баб… чего ты, баб? легла… Увидят, баб… Вставай!

Из паутины спутанных волос шепнула:

– Тс-с, Петрушка… устала баба, шмертью отдохнёть, не надо мне…

– Ба, ты давай… давай я подниму, баб, руку дай, вставай!

Он, наклонясь, поймал и потянул тяжёлую, холодную, как мёртвый сом, резиновую руку. Она зашевелилась, сонно бормоча, но не вставала, не сдвигалась даже на чуть-чуть. Он выпустил ладонь, рука бревном упала у сандалей, рассыпалась на пальцы, поползла. Дед за стеной заспрашивал: «Бы-бы?»

– Бы-бы… – хихикнула губами в землю, скребя ногтями в солнечном пятне.

– Баб, не лежи, бабунь, вставай…

– Земелькой тянеть… Петя? папу позови… Сходи, малюньчик, слышь-то?.. Ваня бабушку подымить…

– Ба…

Она стеклянным глазом подмигнула:

– Не позовёшь? Не позовёшь. К нему хочу. В сарай-то бабе хоть сходи…

– Баб, ну вставай ты, да и всё!

– Сходи. Лопату принеси.

– Какую, ба, лопату…

И ногти высохшую землю заскребли, как будто под собой хотела раскопать и лечь под тем, на чём лежит, как будто это просто – закопать огромную такую бабу, когда тут сухо так, лопатой день копать…

– Баб, ба, не надо… ба, не надо… грязно…

И вдруг приподнялась сама, уперлась кулаками в землю, завыла, вышибая глину лбом:

– Пу-у-усти-и-и прохлятый!.. осподи, пусти…

Данило Алексеевич заплакал.

– Ба, хватит, дедушка боится… ба…

– Хозяи-и-и! Керосин! – Мотор фырчал и обмирал, чихал всё дальше линией участков, она осела, стихла, замерла.

– Ба… к тёте Любе сбегать, ба? Ба, тётю Любу, баб, позвать?

– За чёртом сбегай, попик. Ангел не придёть, – земле шепнули губы. – А чёрт-то Веру любить, отпоёть.

– Ба, ты перевернись…

Стеклянный глаз ожил, зрачком кося, вцепился.

– Он как малинкой маячку запачкал, безображка… поди, сыми, холодняньким залей, а то посохнить, баба хровь не ототрёть… – И снова подмигнула: – Кись-кысь, кисюня, хочишь после кровки молочка?..

Он посмотрел на чистую, без пятен, майку, от лавки отошёл, поднял с завалинки надутый круг, с прищепки сдёрнул полотенце и сказал:

– Ба, я купаться… ба?

Пождал, пока она раззлится, завопит, и, не дождавшись, развернулся и пошёл.

Тропинка, задние дворы, тенёк, калитка. В кругу позавчерашнего костра сушёный пепелок чуть-чуть пылит шаги; вот папино бревно, три косточки вишнёвых уже в три лета подросли, в бурьянных зарослях и буреломе урагана примятая дорожка вьётся вверх и вниз, берёзовая синева кургана, привычно солнышко слепит.

Спустился к дамбе, бросив круг на камни, сел как в кресло, закачался: туда-сюда, сюда-туда. И вместе с ним раскачивался берег Долгопрудный в другую сторону: сюда-туда, туда-сюда.

Понравилось, что берег управляется так просто. Аз – это я, два – это я, три – это я, как хочешь, так и повернёшь и кувырнёшь: качнёшься влево, берег вправо, качнёшься вправо – влево отлетит. Ты вниз – он вверх. Ты вверх – он вниз, и можно даже небо раскачать и всё перевернуть, и выплеснуть всех рыб, всех птиц, смешать, пусть поживей едят друг друга, поживей! Но утки не боялись качки, качались на качавшейся воде сюда-туда, туда-сюда. Быстрей, быстрей! – как метроном на мамином столе, когда свинцовый грузик до конца по стержню опустить.

– Пока без пианино маме купим метроном, а через год и пианино купим… как считаешь?

– Да!

Но «через год» не наступил.

Прямоугольник комнаты пустой придавлен чердаком, замазанные пластилином щели не пускают свет дневной, вбирают звук, газетка держит счетчик. Вверх!

Подпольной ямы воздух земляной, со светлой стороны забитый в доску гвоздь, чтобы корзинку вешать. Вниз!

Стук в гробовину разбивает в кровь кулак и выбивает пыль из стен, старуха и старик, набитый мертвецами шкаф и шорох виселиц железных. Вверх!

Разбито зеркало, заклеено с угла к углу крестом на изоленту, отклеишь, чёрное стекло осыплется визжа, и мертвецы, одеты в праздничные платья, пойдут курганом погулять. Вверх-вниз! Вверх-вниз!