Муравьиный бог: реквием

Он сбегал за мешком, а смерть осталась, как была, пока он бегал, пока искал мешок, сквозь стенку деду объяснял: «Кота Добжанского убили». – «Баба?» – «Добжанского кота!» – «У-у, бъять…»

И Сашка не ушла, и до сих пор висел на волосах её сухой малинный лист, травинку нагибал к тропинке клоп, бежали муравьи. Валялся на тропинке деревянный кот Добжанский, флажком язык, за воздух коготки, вцепившись в смерть, держал, показывая всем, и улыбался, какую птицу странную поймал. Добжанская старуха уговорить его пыталась, чтоб ожил, поел:

– Пойдём, сыночек, мама рыбки даст…

У мёртвого кота сказать просила, кто его? Как будто бы, ожив, сказал на человечьем. «Хороший кот Добжанский – дохлый кот. Уже ни одного мыша, крота, птенца убийца не убьёт… И аз и раз».

– Переморю их всех, всех, Вась… всех, Вася, всех собак переморю… скажи…

– Гряха на душу, Нина, не бери, не донесёшь, и без тебя до каждой твари очередь дойдёть… от ты поплачь-то, Нина, ты поплачь. Поплачь-поплачь, чаво ш трясти его, не спить, поди, проснуться, тряси тут, не тряси… Ой, гори горькия мои, злодеи люди хуже сатаны, поделашь-то чаво… Злодеи, звери, зверь зверя́, зверея, ой мама, изверги одни…

Добжанского кота сначала в «Правду» завернули, потом засунули в мешок. Добжанскую старуху до её калитки вместе проводили. Чтоб легче ей идти, Петруша нёс мешок с повешенным убийцей. И место, где лежал на их тропинке, присыпали песочком, стружкой; стало всё как было. Был – и нет.

– От дурий бабий ум, де горе не идёть, сама найдёть, ты полюбуся на иё… По чёрту как по сыну… – Она, ворча, дошла зелёной дома стороны, на лавочку присела, стукнула в стекло, довольная, что новость деду принесла.

– Данило, слышь?.. У Нинки-то кота убили…

– А я, баб, говорил ему уже.

Она велела тихо, хмуро:

– То и молчи. Первей-то, чем убили, новось знашь.

Заговорила громче, в при́чет, для соседей:

– Ну люди, а? Ну люди… Осподи прости, средь бела дня удавять при частны́х, давить помогуть, на помины собяруть, поплачуть… На дубе-то, Данил, висел у их, с той стороны участка, страшно, ой… Вчера-то, Нинка говорить, звала не дозвалась, сегодня вышла за калитьку, зовёть-зовёть, а он-т вясить… Чаво ш такоя-то творися…

– Да ладно, бъять.

– Тябе и ладно, то не сам повесился нябось… Петруш?

– Чего?

– Поди-ко к бабе.

– А чего?

– Поди-поди, чаво на ушко-то спрошу…

Отцветшие глаза спокойно, цепко смотрели из припухших век в лицо.

– Чего?..

– Чаво… Верёвка-то, видал на ём?

– И что?..

– То так. Такая-то у нас была в сарае. Была, Петруш, то, можить, неть её уже?

– А я откуда зна…

– Не знаишь? Ну, не знаишь, от и хорошо.

– У всех такие, ба…

– У всех. У всех и верно… так и говори.

– Кому, ба, говори?

– И верно, никому ни говори… Это куда собрался-то?

– Я к Сашке…

– К Сашке… Ну, иди-иди, дяла в дому не держуть сатану.

Он сделал шаг.

– Петруш? – И замер. – Птенца весной-то, помнишь, ворожонка удавил-то твояго?

– И что?..

– Да ничаво. Так, к слову баба, ничаво.

– Да что?!

– Мне поори! Не все участки слышать, поори… – Прибавила, чеканя тишину: – Царапины-то на руках, хляди… Де исцарапался-то так?..

– Малину ж добирал…

– Надобирал?

– Там мало было, баб, совсем.

– Надобирал… И де она?

– В тазу.

– А сахарком присыпал?

– Она червивая там вся, перебирать…

– Червивая? Такой присыпь… перебирать – полсада на помои, и с червяком съедим, перебирать ищё. Червяк не земляной, малинный, чаво поел, то и червяк. Он нас, а мы его съедим. Поди засыпь. – И повторила в спину: – Поди засыпь… как мать с отцом засыпал, тварь.

Он обернулся.

– И йодом-то царапины примажь, ищё подцепишь дрянь какую… В лесу собаки бешаные бродять, да дома люди хуже бешаных собак.

– А йод, баб, где у нас?

– Де-де… да де всегда, там йод, на полочке стоить. Помажь, помажь-помажь, Петрушка, а только говорять, от бешанства-то он не помогат…

– Ба… да не я его…

– Не ты… – Она кивнула. – Рубашку с рукавами перядень, он Нинка-то царапины увидить, выдить дело. Не ты… Не ты, не я, осподь удавку надевал. Иди засыпь.

Он в дом вошёл, она заговорила со стеной:

– Дурной был кот, сама бы удавила, осподи помилуй!.. Тяпун мне на язык, прости осподь, для всякой твари место на земле… – И закричала, чтоб с веранды слышал: – Петрушка-а! Помнишь, как селёдьку утащил-т у нас?

– Не, ба…

– Да как не помнишь, вспомнь! Селёдьку-то тогда, из сумки из моей… Распотрошил по всей тропинке, хвость оставил, я выхожу, а хвость ляжить, ещё Ванюша жив-то был. Не помнишь?

– Нет.

– Селёдьки што-то захотелось, килечки поесть… Покойник, хочешь килечки нябось?

Данило Алексеич килечку любил, но знал, что килечки ему нельзя с застойных почек: «Один раз посолился – и зямля».

– Иван любил селёдочки с картошкой… Лучок порежу, маслицем полью, ему хребетик обсосать, пока почищу, а он: спасибо, мама, говорить… Спасибо, мама… А маленький «сесёдька» говорил: сесёдьки, мама, дай… Сесёдька, говорил… Данило, помнишь? – И крепко стукнула в окно по гробовой.

Но дедушка молчал, она вздохнула, скрипнула доской, добавила беззлобно:

– А этоть с сумки взял, распотрошил… Как ты вот здесь, Данило… болить, болить… Што ль, только в пе́тле отболить…

– Засыпал, ба. Обедать скоро?