Муравьиный бог: реквием

И светлая заря, и долгие туманы. И нежить гонит у восхода петушиный крик, и тёмный слух по линиям блуждает, что снова где-то человека зарубили топором, и в душу проникает вера в смерть, ещё страшней и крепче оттого, что шёпотом о ней старухи говорили. Что против только пистолет-фонарик, «осподи помилуй», крючок на дверь и папин перочинный нож.

Вечерний звон посуд несётся вдоль трубы водопроводной, почти своя, знакомая коза идёт к протянутой руке от колышка по кругу, двурогими копытцами пыля, горбатая, худая, с петлёй, натёршей шеи хохолок, верёвка тянется за ней и вдруг кончается, натягивая повод.

– Ходи, Данило, не ходи, а колышек один, да кресть воскресть не дасть.

И Сашка под верёвку поднырнёт.

– На, Маня…

Он за ней.

И благодарно примет мягкими губами без разбора Манё берёзовую ветку и кору, репейный лист и чёрный посолённый хлеб, вдыхая пар, вздыхая паром.

Ширк-ширк. Хрум-хрум…

– Хорошая коза…

За Сашкой губы повторяют:

– На…

– На, Маня, на…

И руки вдруг встречаются на белом ёжике у Манькиного лба, таинственно и радостно отпрыгнув.

Трава суха, истоптана, изжёвана до плеши, петля на шее тянет бечеву, мешком тяжёлым вымя виснет в землю, и мухи заживо едят.

– Хорошая коза…

– Хорошая козина…

– Где, Маня, Васька твой?

– А где?

– Забрали, да?

– Куда?

И Сашка машет веткой в там, «куда», а там поля, шоссейной лентой между них дорога к станции ведёт за горизонт, на мясокомбинат, над полем тянутся барашки-облака, облунок тоненький плывёт.

Старуха и вдова, и сирота, и мать без сына жуёт, вздыхая, то, что предложили ей. Нá, Маня, на. И вдруг посмотрит в поле – васильки, бурьян, полынь, чертополох, и закричит, нечеловеческий разинув рот по-человечьи: «Ме-е-е!» – бросаясь на дыбы, с дыбов на низ, и мчится в темноту, привязанная к колышку, по кругу.

– Чаво живуть? С бяды к бяде до воскрясенишка дожить, а там-то понедельник, што?.. Чаво кулешкой машешь, идоль, чёрть щупастый, мне? Заи́дишь в хрудь, и будить рак. Святое дело – бабий рак в хрудях, вскормила – и могила. Я помашу те, помашу! Да всё, ну всё, сказала, всё. Была бяда, а будить лебяда. Данило?.. люди щасье, говорять, любов… а де она, Данило?

– Да ладно, бъять.

– Чаво? Поспишь или вставать уже? Ой, мамочки мои… мне повоюй, война заразна, повоюй… Он так-то без порток в партийное собранье с хроб воскрес, и имь расскажь: ни бога неть, ни сатаны, ни жизни. К стене бочком подай, я подмочу, присох… Тябе не надо, дам тябе – ни надо. Он, сыро как, сквозить со всех щелей. От, строил жить, не знал, што хроб сбивашь, а то бы просмолил, и мамка-т не спросила, родяла, и смерть придёть, не спросить, как дяла… А солнышко-т какое, а, Данило? Живите, люди, в радось, говорить…

Короткие, насквозь просвеченные солнцем дни, разлитые в недели, тарелками в обед меняют цвет со щавеля в борщи, не ноги донесли, а их донёс, а там уже блаженство носом в уголок подушки. Всё… А утром никакая сила притяженья не прикуёт сандаль к земле, когда летишь с кургана птицей вниз.

– Де, как ты тут?.. Де, ты тут как? – Ответ не подождав, скорей пройдёшь пустой, полоской света втянешь дверь, захлопнешь с облегченьем. Как будто миновал чего-то страшного, как будто смерть гналась, как будто дедушка Данило схватить хотел, с собой оставить там, и кто-то маленький, напуганный стучит в тебе: беги! бежим, бежим!

– Похлопай мне. Тябе похлопаю чичась, расхлопщик, троих потом не раскопают копари́.

Жестя́ный чайник, серый свет, рассвет, плитой пыхтит, поплёвывая крышкой, гречка…

– Сегодня штобы заниматься мне, ни Сашек, слышь?

– Да слышу…

Четыре тапка вышли погулять, один отстал. Споткнёшься в сумерках сеней…

– От, шею-то свярни, штоб в школу не ходить…

На три ступеньки вниз с крыльца, и всё. Стоишь в поющем царстве росяном.

Среди берёз запуталась тропинка, а над тобой небесная река. Течёт, сугробы оседают, тают и расступаются до синей полыньи, в ней солнце в обруче лучей, похожих на деления часов пылающим сокрестьем, которым взгляд не удержать. Лежишь под светом голубым, распятый синевой в сухой распаренной земле, раскинув руки – умер. А надоест лежать – воскрес. Зевнёшь и растворишься в солнечном везде, что набегает шорохом волны на гравий, в каком так ласково облизывает пятки небесная река, всегда текущая в сейчас.

Лежишь-плывёшь назад теченью облаков, трава шуршит под майкой тихо, как будто сотни маленьких стежков тебя сшивают с небом и землёй, и в глубине зрачка всё той же синевы недостижимой всё тот же крест двоится и слепит.

Девятый час. Волна полей накатывает с юга, тропинкой слышатся тяжёлые шаги.

– Люб, мой-т у вас?

– Да, там они, за домом.

– Скажи-к, што б шёл, а то совсем бяри.

– Я, баб, иду…

Она отступит в темноту, и где-то за малиной слышно:

– Петрушка, слышь-ко? Построють будьку, в будьке поселись.