Муравьиный бог: реквием

Недостижимое скольжение стрекоз по морю света, невозмутимое жужжание шмеля в ловушке рук, и Сашкин глаз ресницами щекочет, когда в щеколду пальцев на шмеля глядит. Вот что из вечности запомнится тебе.

Три миллиарда лет, три миллиарда свет перебираешь пальцами в песке, у камня ловишь ящерок в траве, и мокрой мордочкой из сотен дней воды, земли и звёзд, испуганно мелькнёт, тебя увидев, мышка – вот что из вечности запомнится тебе.

Выходят утром из ворот и возвращаются в закат баб Гали Зорька и коза, звенят тяжёлые затворы, гоняет летний ветер пыль и кур, собака лает:

– Ав-ав-ав!

– Она всегда тут так. Такая дура, да?

– Ага…

И сам:

– Ав-ав-ав-ав!

– Чего, дурак? Она ещё сильней раззлится так…

– Ав-ав-ав-ав!

Вот что из вечности запомнится тебе.

Сады, колонки, высохшие лужи. У бабы Зины груши ветка за забор ничья, но в этот год без груш. С глубоким эхом сонные колодцы «эй!» глотают, с того конца земли, где ходят вверх ногами непонятно как.

– Эй!

– Эй-эй-эй-эй…

Отбившись от лесного войска по опушке ёлки, топольки, окопами пошли уже маслята.

– Чёрть ногу сломлеть… осподи помилуй… ой…

– Кто, баб, тут только рыл…

– Да баба рыла.

– Ты?!

Старуха, мальчик и корзинка, в ней пакет на случай, если повезёт и вся удача не влезет в старенький дырявый кузовок. На дне подстил из «Правды» в потемневших пятнах от малин.

Противотанковые рвы пройдут гуськом, ругаясь на кусты, опушкой химкинской дороги прорываясь к лесу. Камыш, боярышник, зелёной ряской топь. Среди терновника и ёлок колючей проволоки шипы, окопы и воронки заросли. Перед Москвой их Дальний лес через дорогу – укрепрайон, на двадцать третьем километре Ленинградского шоссе. Деревня Хлебниково, Клязьма, Сходня, Красная Пахра, здесь в сорок первом наши их отбросили на триста километров от Москвы.

– А-а… Вот откуда столько проволки у нас…

Вот что из вечности запомнится тебе. С вчерашнего покоса острая трава, на солнце, если долго смотришь – чёрный круг, пиявки жирные такие… Раздувшийся от крови шарик комара на Сашкиной руке.

– Чего ты тут…

– Да тише!..

– А чего…

– Не видишь? комара кормлю…

Вот что из вечности запомнится тебе.

Там вечно жук по стебельку ползёт, пчела над колокольчиком жужжит, у Сашки на ноге вот тут синяк всегда, и руки вечно в чёрном масле от велосипедной цепи. Опять звенит на кочках – дзинь! – звонок и стареньким багажником гремит, и руль для красоты обмотан изолентой.

Вот что из вечности запомнится тебе… или тебя из вечности запомнит.

Ты знал, что завтра будет – так всегда, но жалко от калитки уходить, стоишь там и стоишь, а комары грызут, кусают. Стоишь и водишь кедой по пыли́. То тут прихлопнешь комара, то тут, но их под вечер от реки – полки, комарьи эскадроны, а время лета вытекает, как из крана, прозрачной ржавчиной воды.

– Петруша! Ужинать иди!

Но никогда не кончится вода, её из дамбы как откроют – море, а если кончится, ещё дожди нальют. А звёзды, как иголками, проткнули темноту, они как точки в лабиринте из раскраски: соединишь, и Винни-Пух, а утром тают в синеве.

Темнеет поле, лес шумит, и вечер пахнет сыроежками с картошкой, полоска света на заборе отползает в жёлтые шары, стирая день о заусенцы краски, и только красный круг зажжёт маяк на вышке, она опять: «Петру-у-уша, у-ужинать!» – на все участки заорёт.

– Ты завтра что?

– Я ничего. А ты?

– И я.

Через столетья солнца свет, все растворяющий в себе, крестом над вышкой лестницы на небо. Ночной дозор, обзорный пункт, гремучий лист железный под ногами еле держат гайки, и там, где небо начинается, кончается земля, грызёшь баранку, вниз кроша.

– Прикинь, как муравьи сейчас там все? что с неба сыплется на них…

И ветер надувает шар под майкой…

– Зырь, я поел…

– Ага.

И Сашка, перегнувшись с огражденья, смотрит в глубину ночную с игрушечными лампами окон.

– Блин… вот бы полететь…

– Петруша-а-а!

И руки крепче в ржавый жгут перил, а на земле, страшнее смерти, ждёт она.

– Спустись мне только, чёрть прохлятый, сатана…

И небу, звёздной глубине «спаси и сохрани» на каждый ржавый скрип под детскими ногами, и руки мнут промасленный подол, купелью собирая складки, как будто можно задержать молитвой и цветастой тряпочкой изношенного ситца паденье их, не доходя земли.

Господь присутствует на месте сём, а ты не знал.

К малинным банкам липла пыль и осы, в полях, как танки, трактора, и жёсткие сухие листья кукурузы последним веником цвели и шелестели сухо, сонно, странно на ветру, и древняя лихая тяжба за Данилу велась у двух старух, казалось, со времён крещения Петра.

– Зинуля-я-я! Пась собачья… што пáлишь? Весь дым-то к нам!

– Взбесилась, Вер, чего палю? Что ль, я?

– Не ты, а хто?

– Да с дальних пáлят!

– Суда осподня не боишься, Зина, ты.

– Да че ж его бояться, Вер, когда вон ты одна у нас судом на все дворы…

Глаза слезились, дым не знал границ, и кура забредала на участок, с клокотом бежала со всех лап и стукалась в забор, носилась вдоль, и с Сашкой хорошо изображали, как кура носится, квохча, туда-сюда. Так хорошо, что с корточек вповалку хохотали на траве:

– Кудых-тых-тых!

– Кудах-тах-тах!..

– Чаво, как пси, валяетесь-то с ей, прям срамь смотреть, собачья свадьба.