Муравьиный бог: реквием

– И всё молчком… всё на чужом боку, жана ему ли, не жана – не знала. Спрошу его: чаво, Данило? Да так, ответить, ничаво. Потом гляжу: достал свой чемодан, и к шкафу. В командировку, что ли, говорю? А он вот так, Петь, на меня приобернулся… я, говорить, другую, Вера, полюбил. А Ванечка в дверях стоить, как ты, ещё малюньчик, поменьше, можить, чуточки тебя, хлазами хлоп да хлоп… Я дверь ему открыла: иди, Данило, говорю, да на порог лягла. Переступил. Я говорю: куда, а Ваня? А он: рябёнком, говорить, в меня не лезь, я, говорить, не от него, а от тябя иду… Не будет у тебя, Данило, не ребёнка, не меня, увидишь… Он дверью хлопнул и ушёл. Ушёл, взяла я Ванечку на ручки: «Как мы с тобой без папки жить-то будем, Ваня, говорю? Без папки жить-то хочишь? Жить-то хочишь?» – «Ни хочу!» – «А хочешь, – говорю, – догоним папку?» – «Как догоним, мама?» – «Догоним, птичка, полетим…» Понравилось ему, от так он ручки мне сложил: «Давай скорее, мама, полетим, догоним и прощения попросим». – «За что прощения-то, светлик, што ты?» А он: «Штоб папа нас обратно полюбил». На стол я у окна поставила его, сама залезла, распахнула… Увидел Ваня-то его – и папа, папа! Прости, кричить, прости! И с рук к нему, проклятому, сам рвётся, да я уже, как бес отпал, сама с окна назад тяну его… Вернулся. Лучше бы тогда ушёл, чем так-то жить, ходок да поводок. Ванюша школу кончил, в институте общежитье дали, и ушёл. Ты, мама, говорит, пусти отца, вы только мучатись вдвоём. «Пусти…» Его удержишь разви?.. Смотрю, собрался снова он, ключи на подзеркальник положил. Иди, Данило, говорю, осподь простить, и я прощу. А он мне… знашь чаво, Петрушка? Я, говорит, прощенья Вера, не просил. Сама живи с прощением своим. И ты живи, Данило, говорю, а только если видить бох, с порога этого без моего прощенья – последний шаг тябе земля. Он об порожек и запнулся, тогда в двери у нас такой порожек был… Вот, есть-то, видно, правда на земле. На скорой с дому увезли. Инфаркт, потом инсульт… мы с Ваней из больницы на такси домой везли его, с тех пор брявном ляжить. Иван в земле, а он диваном, чёрть прохлятый, ляжить диваном на пуху, ляжить, ляжить… – Она зевнула. – А ты мячи ему давать, побаловать…

Пружины заскрипели, тикали часы, она спала.

Он сполз с постели. На цыпочках прокрался до пустой, дверь приоткрыл, переступил порог, прикрыл и слился с темнотой.

За гробовиной сада глубина, качает ветер пугала распятье. Белёсая луна висит в чернильной пустоте, затянутая плёнкой межоконной пыли. Стекло, за ним ночные мотыльки, заштопанные паутинами углы, меж рам скелеты мух и мумия пчелы. Доской к доске, стеной к стене – всё темнота, безмерной комнаты безмерное пространство, в нём еле слышный стук – тук-тук, тук-тук, как будто выбраться из темноты чего-то хочет. И справа, слева чернота, покойник чёрный, чёрный холодильник, пол, полог, и чёрные вплывают тени в приоткрытый рот, забитый чернотой как мячиком резинным. Тук-тук – снаружи и внутри, подальше, рядом, вместе, из двоих.

– Де, спишь?

Он подошёл поближе.

– Дед… это я…

И стук слышнее стал: тук-тук, тук-тук…

– Де-е? хочешь, как она в саду копаться будет, ещё потренируемся? Опять…

Данила Алексеевич лежал с закрытыми глазами и молчал, стучал.

– Де? Если да, сожми кулак…

Исследуя на одеяле темноту, зашевелились пальцы, остановились, снова поползли и замерли у складки, ощупали, подвинулись ещё, переползли, вскарабкались повыше, ручной паук вобрал под брюшко лапки и, выпустив из пальцев черноту, застыл.

Петруша положил ладонь поверх.

7

И видел сон, и в нём увидел лестницу на небо, и ангелы Господни снисходили и всходили на неё, и сам Господь стоял на ней и говорил: Я Бог Авраамов, агнца его Исаака, и землю, от которой ты Я дам тебе, потомству твоему, и будет как песок земной оно, и ты распространишься к морю и к востоку, северу и югу в племенах земных, и всё благословится в семени твоём, и я с тобой, и сохраню тебя везде, куда ты не пойдёшь, и семенем живым верну.

Господь присутствует на месте сём, а ты не знал.

Бытие 28:12, 28:16[1]

Из опаленных солнцем трав – пожарная на небо вышка.

– Полезь мне только, сатана, и мигом там.

Деревья, поле, облака, реки сквозная тишина плеснётся рыбиной огромной.

– Ого!

– Такая – во-о-о! – была…

– Петру-уша!..

– Блин…

И над курганом крик несёт за поворот вода:

– Петру-у-уша!

Господь присутствует на месте сём, а ты не знал.

В полуденной траве кузнечиков невидимый оркестр, цикад неуловимое коварство.

– Поймал?

– Почти.