Муравьиный бог: реквием

– А добрый был, ой што… Осподь, так говорил, одно неверье не прощат, а всё чаво ищё, прощат, а веры, говорил, имейти хоть с горчишное зярно. Исть, спросить, веры в вас с горчичное зярно? И смотрить, сам шуткáсть, хлаза смяшливые такия… што, знаить, нету, хотя с горчишное, а неть. Ну, говорит тада, не верите с зярно, в зярно хоть верите аль неть? В зярно-то да, а он смяёться: оно и исть осподне, говорить. В любов-то верите аль неть? Чаво же, верим, исть она, любов-то… А он опять смяёться, Петь, смяшливой… Она-то, говорить и исть осподь.

Сё, говорил, его, и все его… Чаво же, говорим, и чёрть рохатый божий? А он: его. Да как? А это, говорить, кому какому богу помолись. А мы ему: а твой каков? У мояго от зёрнца – пташке, с пташки – кошке. Как, говорим, када «не убивай друг друга» – заповедь его? А он – и пей от тела мояго осподне. А мы – да как же то?.. Та так, что пташка съесть зерно, оно-то ей и станеть… али как? А мы – да не же, батюшка, овном! А он опять смеётся: с него-то, говорит, поля взойдуть.

То это так и значить, значить… все воскреснем, то это так и значить, смертью смерть поправ… А пил! Ой, пил-то… Первым делом в здравие с поста, на каждый праздник разговеться, в Святое Воскресенье принясуть в барак – не вяжить лык. Чаво все празднуешь, Фанас? Во славу, говорить, осподню – Жизь. Помрёшь смотри вон под забором в славу эту. А он: помру. Чаво ж не помереть? Не водка душу погубила, а тоска… Утоп он в проруби, Петрушка. То, можить, сам, а только так шаптали люди – топором его…

– Как, баба, топором?

– «Как, баба, топором…» Чаво ж, топор не видел, што ль? А помярать-то не хотел, без пальцев хоронили.

– Почему?

– Цаплялся ручками-т за край…

В саду запела птичка, покойник завозился, в стену застучал.

– И буде в небо птичка высоко, рассказывал-то нам…

– Баб, дед стучит.

– Она-т малёхонька, не исть пудов, росинкой запиваить, а землю, говорил, на крыльях подымат.

– Кто поднимает?

– Птичка-т…

– Как это, ба?

– Не поняла… красиво только: лятить она, так, вроде, значить… Подымат?

За стенкой стихло.

– Данило, а? Ни знашь? Чудно, Данило… Сказали жить, да жить сказали не давать.

Данило Алексеевич молчал.

– Молчить… Молчи ли, хоть помри, зямля тябя не примить, небо не подымить, жавой любов-то в землю закопал…

Она вздохнула. Вздох чудно́ и жутко оборвался в темноте.

– Ты прям как у попа была собака, баб…

– Чаво?

– Ну, у попа была собака, он любил, потом опять… Стишок…

– Стишок-то? А-а… была собака у попа, и верно. А поп картёжник был, и в домино, и в шахматы любил, картёжник да ходок… ходок, ищё какой, подола не пропустит. Я, Вера, говорить, свобо-о-одный челове-е-ек, я, говорить, тебя люблю, а это так – природа… Ну вон она тебе теперь, твоя природа. Костьём во хробъ лягла, ни гы ни мы. «Свобо-одный человек», прости осподь. Простить бы, а простить-то не могу… Как посмотрю, так вспомню, глаза б мои не видели его…

– Чего, ба, вспомнишь?

– Вспомню. Пожила.

Спать не хотелось, он спросил:

– Скажи…

Она опять вздохнула.

– Скажу, кяно-то, Петька, сымишь про меня?

– Сниму…

– Сниму! Шмяшной… Ахтёрку покрасивше подбирай, я до любви-то хороша была. И правды не сымай, под правдой баба-то гола да стара, ляжить в земле, да черви жир едять.

– Бъять, баба, баить! Баить!

– Ишь ты… хляди-к, воскрес? Кина не хочить… Чаво ш, Данил? Хорошее кяно. «Лятели журавли»…

– Баб, ладно, ба, не надо, ба, не говори…

– Данило, што? Не говорить?

– Бъять, баба…

– Не говорить? А ты, любовя, встань… да рот зямлёй-то мне забей…

Глаза привыкли к темноте, над «Гибелью Помпеи» висел лампадки язычок, шипел промасленный шнурочек, зудел тонюсенько комар, и чёрный ветер за окошком чёрный сад качал.