Мудрые детки

Я чувствовала себя как в ссылке — понимала своего учителя немецкого. И думала, что Нора чувствует себя так же, что она тоже тоскует по дому. Но когда я сказала ей:

— Жду не дождусь, когда все это кончится, а ты?

Она ответила:

— Все зависит от Тони.

 Мне стало понятно, куда ветер дует; она питала надежды на белые туфельки, кружева, флердоранж и пригоршни риса. Неожиданно мне стало недоставать бабушки, хотя в Лондоне она нас порядком допекала, критикуя наш образ жизни; мне стало недоставать ее, и совсем не так, как недостает привычной боли после удаления ноющего зуба.

Потом умотал Перри. Одолеваемый скукой, с которой больше не в силах был совладать. Но чек со своей зарплатой он не забыл и оставил записку на белом рояле в своем номере: “Пишите мне до востребования в Хазард, Техас. Моих сбережений хватит на ранчо“. Я нашла это место в атласе, на "полуостровной" части Техаса. Когда наши бабушка и дедушка выступали там в конце прошлого века, это был захудалый городишко, а нынче, если верить справочнику, он в конец загнулся. Разительная перемена обстановки после Голливуда! Поэтому он, естественно, туда и подался.

Так что Перигрина с нами больше не было.

А потом что-то случилось со временем. Нас всех будто сглазили. По графику съемки должны были продолжаться восемь недель. Они растянулись на двенадцать. Потом — на двадцать, а потом — до бесконечности. Начнем с того, что режиссер о работе и думать забыл. Как только остальные уходили в перерыв за бутербродами с сыром и ветчиной, он и Титания только и делали, что — гмм — складывали зверя с двумя спинами^{100}. Накрашенные Глазки оказался на редкость взыскательным занудой. А “лес близ Афин” — настоящей западней. Пара кроликов заработала сотрясение мозга от удара раскачивающихся росинок; гном оступился на мухоморе и сломал берцовую кость; мы случайно зацепили задами колючий конский каштан и порвали колготки, искололи ягодицы; Нора получила заражение, и ей пришлось, чертыхаясь и листая журнал “Невеста”, пролежать дней десять на животе ^{101} в “Арденнском лесу”.

Утром в следующее воскресенье, когда Нора все еще лежала кверху попой, а я вытянулась плашмя, наслаждаясь заслуженным отдыхом, разразилась драма. Коротко стукнув, в дверь ввалилась Дейзи собственной персоной.

— Я беременна!

И что же она собиралась делать? Выдать его за ребенка Чингисхана? Протерев глаза и проглотив утренний апельсиновый сок, мы искренне порекомендовали ей именно это. Плеснув в бокал спиртного из серебряной фляжки, которую она всегда носила с собой, Дейзи тоже выпила соку. Хоть она и была еще не причесана, в ночной рубашке (шифоновой, кофейно-молочного цвета), но не забыла прихватить нам на завтрак копченой лососины и бублики; в общем-то, она славная была, ей-богу. Но тут, не разрезав до конца бублик, она застыла. С отпавшей челюстью. Что? Выдать за ребенка Чингисхана? За кого ее здесь принимают?

Ее лицо запылало от негодования оскорбленной добродетели! Вы себе представить не можете. Остолбенев, мы почувствовали себя по сравнению с ней убогими бессовестными штучками с шаткими моральными устоями, слизняками, обитающими в царстве лжи, уверток и душевных компромиссов. Наверное, мы такими и были. Мы называли это жизнью. Но Дейзи хотелось чего-то лучшего. Да и Ирландцу тоже, если подумать. В этом, в двух словах, и заключается Американская Трагедия. Они обводят мир глазами и думают: "Наверняка где-то там есть что-то получше, чем здесь!“ Но ничего получше нет, извини, дружище. Ничего больше нет; есть только то, что есть. Только здесь и только сейчас.

— Знаешь, ему действительно хочется ребенка, — деликатно заметила Нора.

Откуда она это знала? А вот откуда. Он предложил ей родить ему карапуза. На площадку принесли записку из его офиса: “Госпожа Леонора Шанс, пожалуйста, зайдите”. Она решила, что нужно идти, хотя и поеживалась при мысли о Тони, который был ревнив как Отелло. На площадке в тот день мы не требовались, и я занималась своим образованием (“В”, Ведекинд).

Ей пришлось прождать только полчаса, что само по себе было чудом. Приемы у него назначались по скользящему графику.

Но Нору облаченная в синий костюмчик личная секретарша Чингисхана усадила на кожаный диван и, прежде чем вернуться за стол красного дерева и продолжить уклончивые телефонные переговоры, даже предложила ей кофе. У нее над головой висело большое ”Распятие“ Грюневальда с пораженным гангреной Христом^{102}. Где бы вы ни сидели в приемной, глаза этого страдающего Христа устремлялись прямо на вас. Нора пила черный кофе и поглаживала сумочку; она не забыла принести с собой — так, на всякий случай — маленький, отделанный перламутром револьвер, подаренный ей Тони на день рожденья.

Дейзи ей рассказала, что, пока она будет сидеть и ждать, Чингис не преминет наблюдать за ней через просверленный в одном из грюневальдовских глаз специальный глазок.