Мудрые детки

Он пристально посмотрел Дейзи в глаза, а она так же пристально посмотрела в глаза ему. Затем, отпустив ее, он засунул руку в урну и прекрасным, величавым жестом развеял вокруг себя по полу землю ”Арденнского леса“; потом воздел два пальца в благословении. Сложись все по-другому, из него мог бы выйти отменный архиерей.

Офис Чингисхана был заставлен орхидеями, он сам их выращивал. Плотоядные были его любимицами, и он часто кормил их мухами, пока на диване по другую сторону стола какая-нибудь начинающая актриса трепетала, глядя на фотографию Дейзи Дак в серебряной раме, выставленную напоказ, чтобы продемонстрировать бедняжкам, на какие головокружительные высоты Чингисхан может поднять заслужившую его одобрение девицу. При одном виде этой фотографии трусы с них как ветром сдувало. Сбылась Чингисова мечта — абсолютная власть. Он был одновременно владельцем и управляющим уникального борделя, где все девочки были призрачными, но деньги от их покупки и продажи — такими же реальными, как и выручка, которую он получал давным-давно, в бытность кондуктором бруклинского троллейбуса. Тогда у него еще были волосы и бруклинская жена; ее он променял на Дейзи. В то время начальство его благодарило, когда по вечерам он пригонял троллейбус в гараж в целости и сохранности, — он давал им понять, что мог бы запросто продать его на металлолом, но отклонил выгодную сделку и не продал! Как паренек с таким воображением мог устоять перед Голливудом? Он и не устоял и воплотил свои мечты в жизнь. Буквально. Так он и зарабатывал на жизнь, воплощая мечты в жизнь.

В студии он был настоящим диктатором. По занимаемой площади студия приближалась к Монако, да и по числу сотрудников не уступала этой державе. В ней была своя парикмахерская, зубной врач, больница, столовая, полицейский участок, а населяли ее актеры, режиссеры, помощники режиссеров, помощники помощников, режиссеры второй съемочной группы, художники-постановщики, художники по костюмам, швеи, операторы, помощники операторов, рабочие сцены, помощники по освещению, бригадиры, плотники, художники по декорациям, гримерши, парикмахеры, сутенеры, астрологи, проститутки, гадалки, подпольные акушеры, сценаристы, помощники сценаристов, сценаристы диалогов и просто всякая публика, целый день снующая по пыльным улицам; ночью, однако, студия выглядела, как заброшенный город, — лишь сторож, да пара собак, да шелест брошенной газеты, гонимой ветром вдоль картонной улицы.

Еще там был газон, на котором в обед можно было примоститься с бутербродом, и большой, заросший лилиями пруд с карпами. Дейзи привозила с собой в студию персидскую кошку, и та часами просиживала, уставившись в пруд. Иногда она запускала в воду кончик лапы, но рыбки уворачивались и уплывали, так она ни разу ни одной и не поймала; может, ее выдавала падающая на воду тень.

Дейзи эту кошку обожала. Однажды, перепихнувшись по старой памяти с Перигрином, она появилась у пруда с сачком, выудила карпа и, трепещущего, швырнула киске. “На!”

Чингисхан совсем потерял из-за нее голову. Он бросил ради нее старую, седую, верную бруклинскую жену, еще в бытность его кондуктором, прошедшую с ним огонь и воду; бедняжку, все еще без ума любящую его. Как выяснилось, это она была таинственным абонентом Дейзи. Брошенная бруклинская жена звонила Дейзи и молчала в трубку, слышалось лишь прерывистое от слез дыхание. Это она была на проводе тогда в Нью-Йорке, немудрено, что Перри назвал ее бедолагой. И в Голливуде, несмотря на самые грязные оскорбления, она все время продолжала ей названивать. “А еще она постоянно ходит за мной по пятам”, — сказала Дейзи. Так вот кто была таинственная, закутанная в плащ, бесцеремонно выставленная тогда из студии тень! Мне было ее жаль, но Дейзи о ней вообще не думала. Нынче женой была она, и она готовила Чингису расплату.

Несмотря на все вышесказанное, Дейзи была не симпатичнее, не уродливее, не умнее и не глупее сотен, нет — тысяч лежавших на этом диване девушек, мечтавших, пока он им вставлял, стать знаменитостью. Однако обручальное кольцо досталось ей, потому что ей было до лампочки.

И сейчас ей было до лампочки, кто бы ни узнал, что ей до лампочки. Не успел наш отец сказать: “Не в добрый час я при сиянье лунном...”^{98} , как она поимела его под большой маргариткой у картонного дерева в “лесу близ Афин”; дело было в обеденный перерыв, они устроили короткое замыкание, и в студии погасли все лампы. По ее мнению, попугай был прав: “Право, это не грешно”. Влюбившись, она напоминала стихийное бедствие, Чингисхан же был глух и слеп. Глух, слеп и глуп. Думал, что, кто платит, тот и заказывает музыку. Орхидея ни разу до этого не вцеплялась в него зубами.