Мудрые детки

Я заметила, что Ирландец, поднося к губам коричневый бумажный пакет, отсалютовал Перигрину. Попугай опять вспорхнул и кружился где-то под крышей. Бумажный пакет перешел к Перигрину, поднявшему тост за попугая.

— Здесь, в этой изящной урне, изготовленной по образу величайшего, по моему мнению, английского героя, покоится лишь горстка земли. Ничего больше. Только земля. Но для меня это огромная драгоценность, потому что эта английская — возможно, самая английская — земля дороже брильянтов, дороже любви прекрасных дам. Ибо это земля с такой далекой отсюда родины Шекспира, из старого, сонного Страдфорда-на-Эйвоне! С нежностью и заботой, словно дитя, перенесенная сюда двумя молодыми английскими девушками, нимфами, розами, дорогими для меня, почти как мои собственные дочери... моими племянницами. Душистый Горошек! Горчичное Зерно!

Несмотря на то, что он опять, на этот раз публично, предал нас, мы знали, что пора на выход. Мы порхнули к нему и, обвившись вокруг его ног, преклонили колени, Нора — в желтом наряде, я — в розовом, обе — готовые разрыдаться. Подумать только, почти как собственные дочери!

— Дора... Леонора...

Конечно же, он нас перепутал. Он был настолько далек от нас, что не умел различить нас даже по духам; угодив, однако, в семейную колею, он катил по ней, уже не сворачивая. Он указал рукой на укрывшегося среди пишущей братии Перигрина.

— Мой брат, мой родной брат... добро пожаловать! Добро пожаловать в лоно нашей великой мечты, в которой ты сыграл такую выдающуюся роль! А также приветствую, от всей души приветствую вас всех, многочисленные труженики, готовые разделить с нами грядущий колоссальный труд вовлечения всех сокровищ вашей замечательной индустрии для возведения непреходящего, славного памятника гениальному поэту, имя которого не померкнет, пока звучит английская речь, человеку, знавшему истину о всех нас и каждой фразой провозглашавшему эту всеобъемлющую истину... оставившему после себя английский язык чуточку богаче, чем он был до него, — и даровавшему часть этих богатств своим согражданам-англичанам, под парусами пустившимся вокруг земли и несущим с собой в своих странствиях язык, которым говорил Шекспир!

Он произнес это рокочущим голосом, и я тут же представила себе этот язык, лежащий под стеклом на красной атласной подушечке.

Затем Мельхиор повернулся на каблуках и сделал почтительный жест; голос его звучал сладкозвучно и проникновенно.

— Отдадим же должное мечте этого великого человека.

Чингисхан поднялся и, похлопывая хлыстом по бедру, поклонился, не забыв украдкой бросить взгляд на Мельхиорову ширинку, чтобы убедиться, что все по-прежнему в порядке.

— Великого человека, который, впервые приехав ко мне в Лондон, провозгласил: “Откроем всему миру блеск вашего искусства, более того, посвятим этот блеск Шекспиру!”.  

Не имея выбора, все, кроме Ирландца, заполучившего обратно свой пакет и прилепившегося к нему, зааплодировали.

— И почтим Королеву волшебного царства — Титанию!

Присев задком на ручку кресла, Дейзи Дак приветливо помахала камерам, предоставив им возможность поймать в кадр роскошный бюст, затем вскарабкалась на возвышение рядом с Мельхиором.

— О скромные актеры, возьмемся за руки.

Весьма крепко стиснув руки Дейзи Дак, он направил на нее всю мощь своей густой и горячей, как подливка ”Борвил“, улыбки, и она затрепетала. Заметно затрепетала, хоть и была крепким орешком. По студии пронесся удовлетворенный ропот, согласное шевеление. Казалось, он околдовал их своим голосом, своим блеском. Все потянулись, ища друг друга, словно готовясь затянуть в новогоднем хороводе “Доброе старое время”. Фея схватила амазонку, амазонка — афинянина, грубый мастеровой ухватился за любовника, а мы с Норой — друг за друга, но еще быстрее моей свободной рукой успел завладеть Пак.

 Давайте руку мне на том.
Коль мы расстанемся друзьями,
В долгу не буду перед вами.^{96}

На последних словах этого бреда Мельхиор поднял лицо к софитам, его губы приоткрылись в той самой, попадающей прямо в панталоны улыбке, которая, видно, и послужила причиной падения моей бедной мамы. Дейзи смотрела на него так, будто небеса разверзлись и она узрела блаженство. Убита наповал; словно молния ее сразила. Щелкали, вспыхивали, жужжали камеры. Тут Пак как ошпаренный бросил мою руку и, гневно вопя, забарабанил маленькими кулачками по вызвавшему нынче столько раздоров Мельхиорову бандажу, завывая: “Это мои слова, ах ты подонок!”.

Краем глаза я увидела скрючившегося Ирландца, его тошнило.

Чингисхан шлепнул Пака хлыстом по рукам и прошипел: “А мордой об пол в монтажной не хочешь?” Пак тут же заткнулся и отступил. В вытянутой не занятой Дейзи Дак руке Мельхиор поднял урну.

Вы росою полевою
Окропите мирный кров:
Будь над царственной четою
Счастье, мир во век веков!^{97}

Да благословится имя... ШЕКСПИРА!