Мокрая вода

Но и пересушенный воздух – тоже не в радость! Жжёт тело, раскаляет, в горле сухость, дышишь носом, как в пустыне, и думаешь – скорее бы её перейти. Какое ж это наслаждение – пытка добровольная.

Сердце должно работать ритмично, правильно, без крайностей и перекосов. Тогда и жизнь потечёт нормально.

Пятеромлели на лавках.

– Тапки сымайте! – скомандовал с полка, из небольшого марева, дебелый мужик.

Разулись, пригнувшись, поднялись на полок. Пол обжигал ступни.

– В этой бане уже двести пятьдесят лет тапочки сымают, одна такая в Москве, – пояснил мужик, – даже в Сандунах такого нет!

– Лефортовские-то нынче будут? – спросил его жилистый, как скрученный корень, рукастый, загорелый до запястьев мужичок с противоположной лавки.

– Грозились. Они к двум обычно добираются, – ответил толстяк.

– От славно! Ромашку принесут?

– Не-е-е! – встрял из угла ещё один, худой, морщинистый, прятавший под лавку ноги в узлах вен и с корявой наколкой «Они устали». – Этот раз грозились эквалипт принести.

Тёплая дрёма, что-то невидимое потрескивает в топке за дверью. В моечной – гулкий шум голосов, льющейся под напором воды. Словно затаился на дне, а наверху заняты обычными делами. Выныривать неохота. Приятно и бездумно. Пот стекает, тело пошло розовыми разводами.

Несколько раз дверь приоткрывалась: заглядывали, окидывали взглядом парилку. Словно искали кого-то. Вдруг ввалилась ватага, быстро разместились на полке. Новость принесли:

– Лефортовские прибыли!

Неспешно вошли трое мужиков лет пятидесяти. Была в них неторопливая похожесть людей, знающих, зачем пришли и как здесь всё организовать, чтобы людей потешить, себя показать достойно и всем получить удовольствие – на миру!

– Ну что, славяне – взопрели? – спросил голубоглазый.

– А-то! – радостно отозвались с полка.

– Соскучились?

– Знамо дело лисапед – ноги едут, жопа нет! – ответил дебелый и слегка подобострастно спросил: Как погода в Лефортове, Данил Петрович?

– Счас мы расшмандоферим процесс, – сказал Данила, пропустив извечный московский вопрос о погоде мимо ушей, и поднял вверх правую руку: – Слабовато у вас тут – дохловатый парок-то. – Приоткрыл топку. Зубами открыл пузырёк, который был у него зажат в левой руке. Пробочку осторожно положил на лавку около. Плеснул немного коричневатой жидкости в таз. Налил туда воды из-под крана. Подцепил немного большим черпаком с длинной ручкой и ловко кинул в раскалённое жерло топки. – Привычно, уверенно. Малиновое марево слегка потемнело там, где влага коснулась его испепеляющей поверхности. Послышалось сильное шипение, и лёгкое белёсое облачко пара исторглось в парилку. Аромат эвкалипта, резковатый, немного медицинский, заполнил помещение.

Рдели внутри малиновым жаром, искажались горячим муаром камни.

Данила сделал пять бросков, стараясь закинуть каждую очередную порцию подальше.

Раскалённые камни шипели, туманное облако уползало вверх по чугунине створок. Температура плавно, но ощутимо поднималась.

Мужики стали ложиться на пол, покрёхтывая, словно жалуясь, истекая обильным потом. Но терпели.

Данила прислушался к чему-то, кинул ещё один раз, с лязгом прикрыл жаркую амбразуру. Полез по ступенькам наверх, мужики раздвинулись, пропуская. Он встал в центре, между лежащих, снял с пояса большое синее полотенце, обнажив чёрную папаху причинного места, и завращал полотенцем над головой, разгоняя пар и на глазах покрываясь потной росой.

– Ой, бля, – глухо выдохнул, застонал кто-то, вжимаясь в пол.

– Молчи, не блякай! Пар съешь – терпи! – строго сказал Данила.

Нетерпеливый послушно замолчал.

Мужики постанывали, уткнувшись в согнутые локти потными лицами, терпели себе во благо. Так бы все и всегда – по ходу жизни.

Пригрезилось Бобу, что он в далёком доисторическом лесу, уснул на лужайке под эвкалиптом. Солнышко припекает, а он чувствует, как бодрость и здоровье вливаются в него. Дышится до самой глубины, словно подзабыл он, как это правильно делать, соскучился, вспомнил неожиданно и рад этому открытию. И он вновь и вновь, взахлёб, с упоением, как изголодавшийся, вдыхал, наслаждался густым настоем. Радовался и дивился этому чуду, простому, как зачатие, и сложному, как жизнь.

Послышались хлёсткие шлепки веников. Горячий воздух запульсировал, жар наплывал зыбким туманом, становился нестерпимым, словно выдержку испытывал, и уже несколько человек скатились с полка, поспешно нащупывая мокрыми, скользкими ступнями тапки у края лестницы.

Путали свои и чужие, левые с правыми, не сразу попадая, словно чужими ногами.

– Сдались, беженцы! – радостно сказал голубоглазый, отирая пот с лица.

Ватага стала расползаться из парилки.