Мокрая вода

– Или одноок, – добавил Геныч.

– Созвучно, – согласился Василич. – Одно око, всё равно что полчеловека. Но – прочь, тоска, туга-печаль! Любовь, как вода – везде проникает!

Парок плыл над термосом, бодрый аромат зелёного чая.

– Согласно новейшей теории, зелёный чай – это недозревший чёрный! – сказал Геныч.

Я схожу за стаканчиками.

Варлам и Мефодий от чая отказались, «пшикнули», открывая жестянки с квасом, приложились к краю.

Публика за соседним столом уже была хороша: шумели, гомонили вразнобой.

– О! Классный анекдот! Волк споймал журавля и говорит: я тя счас съем! Ладно, говорит журавель! Куда ж от тебя денешься, так уж и быть, согласен, а тока разреши последнюю просьбу: дай сплясать перед смертью! Валяй, говорит волчара, пляши! Последняя просьба, как долг, в преферансе, – святое, на него не посягнёшь! Ну, журавель наш плясал, плясал, раскачался и улетел! Волк присел, лапу на башку положил и говорит – на кой хрен мне нужна была эта самодеятельность!

За столом вразнобой засмеялись.

Геныч вернулся, разлили чай. Стаканчики были горячие, пришлось ждать, когда остынут. От этого ещё больше захотелось пить.

– Это, видишь, кто на что поведётся, – сказал Геныч. – У меня знакомец есть, на радио всю жизнь трудится, – рассказывал историю. Редактор спохватился: День рыбака, надо что-то такое дать в эфир, необычное. Молодой корреспондент говорит – есть у меня загашник! Редактор обрадовался – иди, говорит, твори, выдумывай, пробуй! Тот взял магнитофон портативный, спустился в подвал к дворнику, налил стакан портвейна, сунул текст в зубы, тот и наговорил ему спьяну – с чувством, не без талантов был! Про то, какая у него, смотрителя маяка, почётная и ответственная задача, про ветры и шторма, романтику и прочую мутотень. После этого – скоренько подмонтировали, шум прибоя добавили, гудки теплоходные, чайки орут, дельфины свистят – я знаю, что ещё – кухня своя! Зашибись! И в эфир! Здорово получилось! Премию пацану выписали. Проходит примерно месяц, получают письмо. Пишет вдова смотрителя маяка: «Милые люди, муж мой уже полгода как умер, одна я осталась на этом острове, на краю страны, а передачу вашу прослушала и теперь всё время плачу, на маяк боюсь подниматься! Кажется, мне, что Андрей Палыч мой идет сзади, ступеньками похрустывает – страшно! Как жить дальше? Может, я не всё знаю, отпишите честно! Конверт с обратным адресом прилагаю». Ну, парнягу этого – на ковры! По начальству! Три месяца курьером работал. Учли, что талантливый, а за раздолбайство – наказали!

– Картина Шишкина, – вздохнул Михалыч.

– Шишкин любил сосну и дуб, – сказал Варлам. – Дуб для него, роща или одинокое дерево, – мощь, не подвластная времени, сосна – светлое дерево. Он всё знал про лес. Недюжинный был человечище, глыба! Столько картин написал, а превратили его с тремя медведями в общепитовский кич. Только вот умер от ерунды – ногу натёр новым башмаком, и сепсис.

– Не будем о грустном! – сказал Геныч. – Что-то члены стали зябнуть! Пора мослы погреть!

Все дружно встали.

* * *

Людей в помывочной было мало. Тощий пацанёнок умело запускал мыльные пузыри, любовался разноцветными переливами на их боках. А сам уж посинел слегка, так увлёкся.

– Вот так пишутся «мыльные оперы», – сказал Михалыч показывая на увлечённого пацана. – Вырастет и даст фору мексиканским сценаристам!

– Только не нагишом, – отозвался Василич.

– Кто ж его знает, творческий-то процесс! – возразил Геныч. Он вынул из тазика два веника, по одному в каждую руку, встряхнул:

– Молодец дедок! Почти все листья на месте. А пошутил, мол, какой лист отвалится, приноси, приклею.

Прошли в парилку, здесь было много народу. Температура держалась хорошая. Постояли со всеми, согреваясь. Капельки пота щекотали, сбегали по коже.

– Ну что – отдубасить тебя, Боб? – спросил Геныч.

– Сначала отберёзить, – попросил Боб. – А потом уж я тебя.

– Идёт! Ложись!

Боб постелил полотенце на полок. Прилёг на живот, голову на руки положил. Геныч махал вениками навстречу друг другу, словно закручивая горячий воздух. Проделал это несколько раз, повёл вдоль спины вверх, вниз. Жар катился по спине. Боб придержал дыхание, терпел – на то и баня.

Геныч попеременно хлестал вениками с разных рук. Неожиданно прислонил к пояснице один веник, вторым накрыл плотно, прижал, вдавил в тело.

– Вот оно! Спинку поправим, радикулит сгладим.

Несколько раз повторил это действие и снова принялся хлестать то левый бок, то правый, то вдоль позвоночника – несильно, но уверенно. Приподнял ноги, согнул, зажимая веник внутри сгиба. Отпустил и принялся хлестать подошвы, пятки, изредка с силой прислоняя к ним горячий веник.

Вошёл высокий, моложавый мужчина.

– Подбрось-ка, мил человек, – попросил Геныч, – товарищ замерзает!

Мужчина с лязгом приоткрыл круглую большую заслонку. Марево полыхнуло изнутри змеем-горынычем. Он взял черпак, подцепил немного воды из тазика на лавке напротив огнедышащей пасти.

– По чутку, – попросили с полка. – Камни, гляди, не залей.