Моя жизнь

Привезли их в одну из самых страшных тюрем – Елецкую. Камера на несколько человек. Кормят ужасно. Ни посылок, ни «лавочки», пять минут прогулки. Единственное утешение – книги. Раз в неделю или в десять дней – по книге. Каждый получал книгу, потом обменивались. Так что чтения хватало. Там одолел «Клима Самгина»[101]. Люди были все интеллигентные. Каждый что-то знал, чего не знали другие, делали доклады, делились воспоминаниями. Работы не давали никакой. Друг другу, видимо, надоели настолько, что Леня потом ни с кем не поддерживал знакомство. Сидели и слушали, что делается в тюрьме. Тюрьма старая, стены толстые, на окнах намордники. Но все-таки по каким-то слабым шорохам догадывались, что прибыл еще этап. Или что новый надзиратель. Лето 1938 года было невероятно жарким. Камера выходила на солнечную сторону. Железные намордники на окнах раскалялись. В камере была дикая жара и духота. Рубашки не разрешалось снимать. Поэтому их закатывали на шею и дышали как рыбы на берегу. Был среди них один военный Пуппе. Он не выдержал – открыл форточку. Через минуту надзиратель: «Кто открыл?» – «Я!» Увели Пуппе в карцер, из которого он вернулся через двадцать дней с такой цингой, что его внесли на руках, а ноги не действовали. Однажды вдруг разрешили «лавочку». У кого были деньги, смогли купить лук, чеснок, сколько-то белого хлеба и сахара. Начали думать: к чему бы это? Вдруг стали вызывать в комиссию, где были врачи. Удалось усмотреть, что после каждой фамилии писали: «ТФТ» (произносится «ТЭФЭТЭ»). Возвращались в камеру и начинали расшифровывать, что это за штука. Правильно решили: «Тяжелый физический труд». Это значит: «годен к тяжелому физическому труду». Хотя все страдали цингой и были очень слабы. В камере воспряли духом: значит – в лагерь, значит – работа, значит – воздух. Начали обсуждать, какой может быть лагерь. Кто-то из присутствующих был из высших кругов и сообщил, что был проект осваивать север путем заселения арестантами. Тут же решили, что повезут на север. Конечно, в Сибирь. Все измышления оказались правильными. Весной 1939 года начали собирать этап. Леня попал в группу ТФТ. Повезли в таких же столыпинских вагонах, как и нас. Ехали медленно. Этап тяжелый, но народ был молодой. В основном тридцать-сорок лет. Партийный актив. Подъезжая к станциям, пели: «Хороша страна моя родная…» Народ смотрел. Видел изможденные лица за маленькими решетчатыми окошечками. Старухи крестили. Несмотря на тщательные «шмоны» (обыски), каким-то образом кое-кто ухитрялся пронести огрызки карандашей, клочки бумаги. Многие писали записочки и ухитрялись выбросить их в уборной в стульчак. Люди ходили после отхода поезда, собирали эти записочки и посылали в конвертах с вложением другой записки: «Нашла на станции такой-то…» или: «Я, ученик … класса, подобрал эту записку там-то». Леня ехал с сотрудником Института права Алимовым, с ними был еще кто-то из юристов, кажется, Климов. Алимов по своей привычке партийного руководителя взял «бригаду» из этих двух человек в свои руки и начал «руководить». Сложили все продукты вместе, и он выдавал три раза в день, чтобы сразу не съели всю дневную порцию. Потом заявил: «Никаких записок, нас послала сюда партия, и мы должны быть дисциплинированными и не нарушать правил». Я не выдумываю, это дословно. Они искали оправданий, хотели понять, что произошло с ними, и додумался Алимов до такого. Причем я думаю, что это было не исключение. Многие так думали. Я же не получала от Лени никаких вестей. Предполагала, что его везут в Сибирь, так как жены, которые были около меня, получили записочки, о которых я говорила.