Моя жизнь

Потом начали собирать этап. Водили по другим камерам. Много было неизвестных лиц. Все интеллигенция. Только дважды я услышала знакомые фамилии: Фридлянд – сестра историка, нашего знакомого, и Алимова – жена юриста из института. Все начали обсуждать свое положение. Алимова говорила: «Я по образованию техник-строитель и ничего не боюсь, везде себе найду работу». Гуманитарные женщины приуныли, что они будут делать. Они все рассчитывали, что будут работать, да еще, может быть, по специальности. Во многих женских лагерях, как потом оказалось, работу не давали, а в других работали на самых неквалифицированных работах. Мое положение определили так: хуже, чем лагерь. Там хоть в обязательном порядке кормят, а в ссылке и на работу не берут, и сам себя кормишь. Я про себя думала иначе. Все-таки какой-то элемент свободы оставался в ссылке. Как-то ночью в конце апреля 1938 года нас согнали в первый этаж церкви в большой зал. Готовили этап. Возвращали вещи, которые отобрали в тюрьме. У меня «потерялся» французский кошелек и подушка. О кошельке я смолчала, а о подушке сказала, что не двинусь с места, пока не принесут подушку. Где-то долго ходили. Женщины начали на меня ворчать: «Как вам не стыдно, вы всех задерживаете». Куда они торопились? Просто сработала психология: государство работает – нельзя мешать. Подушку принесли. Выдали продукты на дорогу – селедку и хлеб. Вывели в один двор. Долго стояли. Была ночь. В одном ряду со мной стояла маленькая молоденькая женщина с грудным ребенком на руках. Я ее спросила: «Кто ваш муж?» – «Редактор журнала…» Не помню какого. Ее везли в лагерь. Она стояла как каменная, не охнула, не вздохнула. Ребенка ей было тяжело держать, и так долго. Погрузили в «черные вороны» и повезли на вокзал. Там были приготовленные для нас столыпинские вагоны. Вагон, у которого окна только с одной стороны, поделен на купе, нары в три яруса. На расстоянии в полметра от конца – стена из решетки и полки. Головами мы укладывались к решетке, чтобы конвою было легко считать головы. Мешки с вещами мы клали под голову, и они все время пытались падать, так как упираться было не обо что. Я со своей приятельницей Асей Куликовой попали на третью полку. Сидеть нельзя – только лежать. Селедку, что нам дали, мы не ели, так как боялись, что захотим пить. Мы пили только накануне вечером. Поезд шел медленно, до Сызрани ехали то ли трое, то ли четверо суток, не помню. Прошли сутки. Нам пить не дают. У меня, например, перед глазами стали кружиться красные круги. Вторая половина вагона была занята мужчинами. Их конвой проводил мимо нас в уборную. В одном белье, держа руками кальсоны, они смущенно проходили, но тоже редко. Нас, каждую, в уборную тоже водил конвоир, и дверь не закрывалась. Это было очень хлопотно для конвоя, и они нам не давали воды. Женщины не выдержали, начали кричать: «Начальника конвоя!» Он, правда, быстро явился. Одна изложила ему нашу жалобу. Он молча ушел. И тут же солдат принес ведро кипятка. А кружки не принес. А у нас при обыске у всех отобрали кружки. Что делать? Когда ушел конвоир, моя дорогая Ася достала маленькую кружечку, которую ей удалось спрятать. Спустили эту кружечку вниз и по очереди стали пить. Внизу сидели какие-то женщины: одна с провалившимся носом, другая без ног до колен, у нее отобрали костыли, и она делала все под себя. Нам досталось по последней кружечке. После всех пили эту воду с отвращением. Мужчины к нашему бунту не присоединились. Я не помню, дали им воды или нет.