Моя жизнь

Было посещение прокурора. Нам дали маленькие листочки, и мы могли писать жалобы. Пришли два молодых человека в форме НКВД. Я написала, что прошу половину денег на моем счету перевести мужу моему, который находится здесь же в Бутырке. У меня взяли заявление и обещали все сделать. Ничего, конечно, не сделали. Время от времени ночью открывалась дверь: «Такая-то, без вещей!» Это на допрос. Дошла и до меня очередь. Было начало апреля. Уже светало. Меня вели по двору Бутырской тюрьмы. Двор чистый, воздух после камеры изумительный, птицы чирикают. Мой конвоир идет сзади и стучит ключом по пряжке на животе – предупреждает, что ведут преступника. Навстречу вели уже с допроса ту женщину, которую били. Ее носом поставили к стене, чтобы она не могла меня видеть. Я почему-то нисколько не волновалась, мне даже стало смешно. Я подумала: сколько пропадает зря государственных денег и времени у этих мужиков, которые могли бы работать. Привели. Большая комната, небольшой стол, за столом сидит парень, обложенный папками. Парень, видимо недавно кончивший какие-то курсы, но уже полный сознания своего могущества. Сажусь на стул против него. Фамилия, имя, отчество, кто родители, где родители и т. д. Начинается допрос: «Почему вы не сообщили нам о контрреволюционной деятельности вашего мужа Флоренского?» Я говорю, что у меня не было такого мужа. Он быстро начинает листать папку, и у меня перед глазами мелькает Ленина подпись, но такая мелкая, неровная, видно, что человек был не в себе. Я обрадовалась, почему-то вообразив, что, значит, он жив. Между тем парень нашел фамилию моего мужа, но спеси поубавилось. «Ну так как, будете признаваться?» – «Не в чем!» В это время входит парень постарше чином: «Ну, как твои жены, не признаются?» И подсаживается на подмогу: «У вас есть государственные награды?» – «Есть грамота ударника первой пятилетки». – «Это не те награды!» – «Это почему же, завод государственный, на котором я работала. На несколько тысяч человек было пять наград, и одна из них – моя. Чья же это награда, если не государственная?» Тут начался спор. Они вытаскивали какие-то инструкции и, по-моему, даже на какое-то время забыли, что я арестантка. Я потом думала, что эта грамота и этот спор повлияли на то, что я получила не лагерь, а ссылку. Я, конечно, прекрасно знала, что это не государственная награда. «Значит, не признаетесь?» – «Не в чем». – «Подпишите протокол». Я, прежде чем подписать эту бумагу, написала, что в течение семнадцати лет была единственным другом моего мужа и утверждаю, что никакой контрреволюционной деятельностью он не занимался. Допрос был закончен. Меня посадили на стул ждать конвой. Я говорю: «У нас в камере есть женщина, которая разведена с первым мужем, десять лет как он женат и вторую его жену уже забрали. Теперь сидят обе. Вы что, будете всех жен забирать?» – «А вы что, хотите ее защищать?» Пришел конвой, и «оформление» кончилось. С женщинами вообще не были жестоки. Вызвали меня однажды в другое помещение. Завели в какую-то комнату, маленькую, там было человек 20 женщин, стояли, прижавшись друг к другу, как в трамвае. Нар не было. Назывались такие камеры собачниками. Была поздняя ночь, вызывали по очереди. Вызвали и меня. Привели в маленькую комнату. Там был стол и два стула. На одном сидел какой-то энкавэдэвский чин (я не умею до сих пор различать чинов) лет сорока пяти – сонный-сонный. «Фамилия, имя, отчество… Вы приговариваетесь к высылке в город Уфу сроком на пять лет». – «Какой же суд мне присудил?» – «Советский!» – «Дайте бумагу, я напишу протест, я ни в чем не виновата». – «С места будете писать!» Одна минута, готово – осуждена. Привели обратно в собачник. Все ко мне: «Сколько?» – «Пять». Я постеснялась сказать, что у меня ссылка, а не лагерь, потому что все получали кто пять, а кто и десять лет лагеря.