Моя жизнь

«Была я портнихой, работала в мастерской. Была хорошенькая, певунья, коса ниже пояса (в то время у нее коса была тоже ниже пояса, только голова была седая, а коса русая). Иду как-то на работу, а за мной парень идет и поет: “Как по улице метелица метет…” Идет и поет, а не подходит. Я иду, не поворачиваюсь, только любопытно посмотреть. Встала я у витрины и в стекло на него посмотрела. Словом, мы с ним сошлись. Оказался слесарем Томским (Ефремова ее фамилия). Родился сын. Томского посадили. Через год или два года он вернулся, меня разыскал, и у нас родился второй сын. Томского арестовали. Я маялась с двумя детьми отчаянно, пока не устроилась к одному помещику кастеляншей. Там разрешили жить с детьми. Было спокойно, хорошо. Я начала успокаиваться. Он вернулся. Вытащил меня с места, обрюхатил (это ее выражение), и опять его забрали. Такая наша жизнь была до 17‐го года, когда он вернулся и стал большим человеком. Нужды не было, но лишнего не купишь – партмаксимум, а нас пять человек. Когда надо было что-то купить – экономила на ужинах, говорила, что ужинать вредно. Ездил он на охоту с Лениным. Владимир Ильич заезжал к нам за Томским. Пока тот собирался, Ленин меня все уговаривал: “Мария Ивановна, что же вы не работаете? Идите хотя бы в женотдел”. А куда я пойду работать, не очень-то грамотная. Потом бывал у нас и Сталин. Он любил петь (Верочка, у него ведь тенор (это Мария Ивановна говорила с расширенными от ужаса глазами)). Томский много работал. Дома бывал мало. Что-то стал последнее время беспокойный. Но, когда был дома, мы все, пять человек, садились петь. У самого был прекрасный голос, у меня слышали какой, и дети пели. Могли подолгу петь. Это была наша семейная дружба. Однажды, было это на даче, он пришел с работы и говорит: “Пойдем попоем”. Пошли мы в беседку, стали петь. Пели долго. Стало темнеть. Он и говорит: “Слушай, что я тебе скажу. Помни, что бы обо мне ни говорили, – все неправда. Я ни в чем не виноват”. Поцеловал меня и пошел. Зашел за куст и застрелился».

С тех пор у нее стали расти седые волосы. Ее осудили, вернее тогда говорили: «ей дали», потому что собственно суда не было. Просто сказали: «Десять лет тюрьмы». А сколько сыновья получили, она не знала. Только потемнела вся.

Была среди нас женщина – работник Коминтерна. Ее взяли из больницы. Она была после тяжелой операции. А перед этим у нее умерла четырнадцатилетняя дочь. Она больше лежала. За ней мы ухаживали. В бане, когда она разделась, на нее было страшно смотреть. У нее мышц совершенно не было, и задний проход выпирал. Однажды кто-то затянул тихонько: «Вы жертвою пали…» С ней стало плохо. Около меня сидела молчаливая женщина. Она получила из «лавочки» лагерную майку, распустила ее и из этих ниток вязала себе кофточку. Я кусочком сахара вытачивала из спичек крючочки. Ими она вязала, молча, сосредоточенно, сидя в простенке между двумя окнами, чтобы надзирательница не могла разобрать, что она делает. Спички ломались, и у меня работы хватало, пока не кончились спички.

Когда я пришла в камеру, многие женщины сидели здесь уже несколько месяцев. Одна была в прекрасном заграничном костюме. У ее юбки сзади ткань от сидения вытерлась и превратилась в решето. Поэтому она юбку перевернула и сидела на передней ее части, а заднюю бережливо надевала на перед. Другая, которую взяли в летнем платье, купила себе трусы и майку и в этом сидела. Эта говорила: «Я так была с мужем счастлива десять лет, что, если за счастье надо платить, я согласна сидеть десять лет. Только бы встретиться вновь». И еще француженка была в летнем платье.