Моя жизнь

Однажды в какой-то очереди к какому-то прокурору я уже простояла много часов, было уже поздно. Передо мной стоял последний к нужной двери мужчина, видно, еще неопытный в этих делах. Вдруг вбегает женщина, молодая, коротко остриженная, и бросается на пол перед дверью и бормочет, что ей надо сюда. В ней было какое-то нечеловеческое отчаяние. Мужчина в растерянности сказал: «Идите». Она прошла и оказалась последней. Ни мужчина, ни я уже не попали. Я бы ее не пропустила. Потом я еще раз видела эту женщину спустя несколько месяцев в Бутырках. К нам в камеру ее втолкнули. Она упала на какой-то топчан и застыла. Прошел день, другой. Она не пила, не ела, не открывала глаз. На вопросы не отвечала. Мы вызвали врача. Врач пришел с каким-то тюремщиком. Они ее осмотрели. Она им ничего не отвечала. Чин не выдержал, заорал: «Опять в резинку захотела?» Резинка – это камера, обитая резиной, там можно головой биться о стенку и себе не повредить, можно кричать, и никто не услышит. Ее уволокли, идти она не могла или не хотела. Это было потом. А пока что, пока я была дома и смотрела, и смотрела в окно, и смотрела, и ждала, что Леня вернется.

Однажды бабушка сказала, что у дедушки прохудились галоши и он промочил ноги. А как раздобыть галоши – неизвестно. Я на всякий случай утром пошла в магазин, в универмаг на Усачевке. Было какое-то чудо – «давали» галоши. Я встала в очередь, простояла до вечера. Когда я подходила к нашему зубовскому дому, я увидела, что в окнах той комнаты, в которой мы с Леней жили и которая была опечатана, горит свет. Первое мгновение – Леня пришел, вернулся. Потом отрезвление: за мной прийти не могли, т. к. аресты были только ночью. Прибежала домой: двери в комнату открыты, три человека штатских роются в вещах. Я вошла, когда старший из них смотрел книгу Безыменского, детскую с надписью для меня. Я говорю: «Вы видите, что эта книга не Леонида Яковлевича, а моя». – «Мы знаем, что берем». Вывезли всю мебель, книги. Книг было много. Много изданий «Academia». Много моих исторических книг, Ленины специальные книги – юридические. Вывезли все. Остался только французский громадный многопрограммный приемник-радиола, пластинки к нему увезли. Один под мышкой унес Безыменского, другой ушел в Лениной французской шляпе. Комнату опечатали снова.

Пришел Новый год. В нашем доме люди, которые боялись встретиться даже на улице со мной или с Дуняшей, выражали свое сочувствие через детей. Дети в этот год были на четырнадцати елках. Я сшила для Оли костюм снежинки, и она на школьном утреннике танцевала. Есть даже вырезка из «Пионерской правды», где она снята во время танца с двумя подругами. Дети ходили на елки, но настроение у них было тревожное, как и у нас. Под Новый год дети вернулись с очередной елки, спали. Я сидела у темного окна, смотрела на улицу. Дедушка спал. В столовой сидели бабушка и ее сестра и о чем-то оживленно разговаривали за чашкой чая. Мне стало невыносимо тоскливо. Я вышла к ним в столовую. На меня посмотрели недоуменно и вопросительно. Я налила чашку чая и ушла к себе. Это начинался 1938 год. Вскоре открыли запечатанную комнату, вселили туда работника НКВД с женой. Он носил форму какого-то мелкого офицера, она была посудомойкой в столовой. Первое, что они сделали, – запустили радиолу, и она у них умолкала, только когда они спали. А так как радиола была концертная, то разговаривать в соседней комнате было очень трудно. Это доводило нас до исступления. Женщина эта была вполне приемлемая. Потом она довольно дружно жила с нашими ребятами. Они вместе в одной квартире прожили семнадцать лет, пока мы не вернулись и не выселили ее по суду.

Один раз Леня маленький пошел в театр. Мы с ним подробно обсудили, как надо ехать туда и обратно. Он приехал гордый: во-первых, один пошел в театр, во-вторых, поехал обратно дорогой более короткой, чем я сказала. Он лег и уснул. Я дождалась часа ночи и легла спать – значит, еще день впереди. Только я уснула, Дуняша зажигает свет. «Вера Александровна, за вами приехали!» Я оделась. Вошли три человека, все штатские. Два из райсовета, чтобы забрать детей в детдом. Я пошла стучать в комнату к родителям, чтобы они взяли детей, думала, это само собой, что дети останутся тут без меня. Я несколько раз им стучала. Наконец, они вышли. Я сказала, что детей берут на воспитание они. Они расписались, двое ушли. Остался один человек и еще женщина, которую он привел и велел сидеть. Поэтому они поздно и приехали, что собирали нас, «жен», пачками. Этот человек, то ли сотрудник НКВД, то ли в порядке общественной нагрузки, работая, сказал мне: «Собирайтесь!», показал мне ордер на арест, подписанный Рогинским, зам. прокурора СССР. Дуняша все ходила за мной: «Скажите бабушке, чтобы меня не увольняли, я готова без жалованья жить с детьми». Что я могла, я уже была вещью.