Метла системы

Так или иначе, вот мы, кучкующиеся в синих костюмах и серых костюмах, с зализанными волосами и блестящими нервными носами, и вот они, сладкая колеблющаяся миазма из шерсти, модельных причесок, кашмира, глаз, хлопка, икр и жемчугов, и в центре – она, у стойки с закусками, в юбке и свитере с монограммой, неслышно болтает с подружками, подозрительно не танцует ни с кем весь вечер, и дело к полуночи, и вот мы, в костюмах, копим слюну для финальной атаки. И вот мы движемся сквозь геологическое время, невозможно медленно, неуловимо, по кедровому полу, и пламя в камине несомненно и вполне уместно отражается и танцует в наших зрачках. Мы движемся, и я внезапно рядом с ней, и с ней говорю, святые угодники привет, притворяясь, что я случайно, чтобы все не испарилось, один или два моих друга стоят с громоздкими прическами набок, осторожны, чтоб не попасть в сеть эротического напряжения, что щелкает и трещит в воздухе между Дженет и мной, друзья смотрят на нас, на меня, вдруг я завалюсь на какой-нибудь мелочи, битлы поют с проигрывателя «Восемь дней в неделю» [97], и мои руки готовят какую-то закуску, что значит какую-то, ну, связанный цилиндр болонской копченой на крекере «риц», и она отказывается, и глядит на меня по-доброму, глазами сообщая, что готова играть в изысканную и изнурительную игру, что всё в порядке, и я кладу закуску в рот, и крекер будто взрывается пустынями песка, и вот оно мясо, и она, я припоминаю, рассуждает о грядущих выборах, и неизбежное и нерассказуемо кошмарное приглашение на танец начинает лососевую миграцию из моего кишечника вверх, к мозгу, и моя рука в кармане слаксов потеет сквозь шерсть, и в недобрый час я соображаю, что бы такое поостроумнее сказать, чтобы повременить с приглашением, и сердце скачет, и горло сжалось, и я конвульсивно обрываю себя на полуслове, на полуреплике в адрес Дженет Дибдин, а она смотрит с незаслуженным доверием мне в глаза, и я пытаюсь сказать что-то, и когда я открываю рот, из него почему-то вылетает огромный комок пережеванной закуски, крекер «риц» и колбаса, пережеванные, со слюной, со страшной силой, вылетает и приземляется на мясистой части носа Дженет Дибдин и там и остается. И друзья в шоке умолкают, и остаток закуски у меня во рту превращается в лед, прилипает навеки к нёбу, и битлы поют: «Ты же знаешь, это правда», – и Дженет отключает всю жизнедеятельность, буквально убита ужасом, который из сострадания не от мира сего старается скрыть улыбкой, и сует руку в сумочку за салфеткой, с непристойно окрашенным в цвета плоти комком пережеванной еды на кончике носа, и я наблюдаю за этой сценой с обратного конца телескопа, и тут мир милостиво перестает быть, и я делаюсь бесконечно маленьким и бесконечно плотным, крохотной черной звездочкой, чернотой, мигающей из сморщенного пустого костюма и ботинок. Таков был вкус моего ада в двадцать лет. Последующий месяц непоправимо стерт из памяти – похабщина, не прошедшая цензуру. Эта часть моего мозга выварена добела.

Беспрецедентно гигантский крюк вокруг Северной общаги, который я проделываю, зажав уши, швыряет меня мимо Мемориального холма в окровавленные леса к югу от кампуса, и я брожу, хрущу павшими иголками и слабыми листиками, как часами бродил в одиночестве в бытность студентом, расталкивая локтями толпы других студентов, бродивших в одиночестве, как расталкиваю локтями студентов и родителей ныне, прорываясь в совсем обособленную, естественную часть новоанглийского леса, за дорогу, мимо сухих полей пекущихся заживо, орущих кузнечиков, навстречу ветру, работая локтями, чтобы найти совершенно укромные места забитыми: вереницы своих хрустко и хлестко ковыляют вокруг истекающих соком деревьев, заставляя не-своих вжиматься в кусты. Я – снаружи. И я жду своей очереди, и выкуриваю две гвоздичных сигареты под гневным взором синеволосой мамаши в желтом брючном костюме от «Бонуит» [98], стоящей, к несчастью, с подветренной стороны от меня и шипящей что-то в ухо сыну с квитанцией из прачечной, приколотой к рукаву его новой, с иголочки куртки «АМХЁРСТ». Я покупаю в лотке хот-дог и гляжу на слепящие отсветы в окнах зданий на южном склоне широкого хребта, у южной стены цитадели. Одна из моих «РК» осталась здесь, и в глубине моей души осталось еще одно место, где я мог бы быть, и все это почему-то делало меня беспричинно счастливым, ровно как и взгляд на безудержный изгиб бедра Линор под шершавым говардджонсонским одеялом, здесь, рядом со мной. Я люблю тебя, Линор. В моей любви к тебе нет ненависти. Только грусть, ощущаемая мною все сильнее ввиду неспособности что-либо объяснить и описать. Все тот же грохот в ушах.

/ж/