Метла системы

Внезапная сила, тянувшая меня посмотреть, сохранились ли инициалы, давным-давно вырезанные мною на дереве кабинки мужского туалета в Центре искусства, внезапная, непредвиденная и неодолимая сила, с которой накатили на меня эти чувства, там, у общежития, рядом с Линор, меня перепугала. Когда я влился в змеевидную вереницу студентов, что всходили на непологий холм к Центрам искусства и науки, и все мы припустили смутно разболтанным, тюленьим аллюром поспешающего покорителя холмов, и большинство из нас, тюленей, явно опаздывало на лекцию, а один из нас опаздывал на встречу с крошечным океаном собственного прошлого, простирающимся за и под украшенной резьбой пристанью детства, океаном, в который данный конкретный тюлень собирался пустить мощный (надеюсь, и единичный) поток своего естества, доказать, что он по-прежнему здесь, а значит, и был здесь – конечно, при условии, что уборная, и туалет, и кабинка никуда не делись, – когда я влился в вереницу тюленей в шортах и рубашках с коротким рукавом навыпуск, в мокасинах и с рюкзаками, и мне сделалось страшно, что я двигаюсь параллельно с – и где-то обусловлен – интенсивным наплывом чувств, желаний и прочего, что двигается параллельно с мыслями о глупом мужском туалете в глупом здании глупого колледжа, где грустный глупый мальчик провел четыре года двадцать лет назад, когда я все это ощутил, меня осенило то, о чем я размышляю сейчас, сидя на постели нашего номера в мотеле, записывая мысли, щебечет тихо телевизор, островласый объект моего обожания и абсолютный центр всего моего существования спит, тихо похрапывая, в постели рядом со мной, а меня осенило то, что, я думаю, неоспоримо истинно, и истина в том, что Амхёрстский колледж в 1960-е был для меня пожирателем эмоциональной сердцевины и создателем психических каньонов, лупившим по маятнику Настроения веслом Невоздержанности.

То есть: сейчас меня осенило и даже оглоушило, что в колледже никогда, ни в один день, ни в какой момент вообще ничто не было ладно. Ничто никогда не было хорошо. Я никогда не жил просто так. Никогда. Припоминаю, что меня всегда терзал кошмарный страх. А если не кошмарный страх, то кошмарная злость. Я вечно был весь отчаянно напряжен. А если не напряжен, то в странной жаркой эйфории, из-за которой гарцевал расхлябанным растяпой, которому на самом деле наплевать, как и что вообще. Я всегда был либо столь беспричинно и бесцельно счастлив, что отовсюду норовил выйти, либо столь меланхоличен, столь слаб и глуп от грусти, что не выносил и мысли куда-либо войти. Я ненавидел это место. И никогда не был так, как в этом месте, счастлив. И эти два факта вместе противостоят мне клювом и когтями Истины.

Одно из деревьев на вершине холма, на которое я смотрел, остановившись, вертя в руках беретку и оправляясь после подъема, пока вереница студентов обходила меня, делясь надвое и исчезая в зданиях под колокольный звон, – это дерево едва начало исподволь перекрашиваться, робко пунцовея по контуру на палящем с юга солнце, сочась кровью, сперва выступавшей на листьях, что были получше укрыты от зноя; и я любовался алением сморщенного багрянца, венчающего нежно-зеленое тело, пока солнечные лучи перемигивались сквозь ветви, что покачивались и поскрипывали на ветерке, а потом меня отвлекли нужды-близнецы – вспомнить и попи́сать.

И инициалы были там: крохотные «РК», вырезанные у основания кабинки. Кто-то заштриховал их шариковой ручкой. Рядом имелся еще один комплект инициалов, «ХЕР», – как я теперь понимаю, это была шутка на мой счет. А подле шуточных на мой счет инициалов кто-то, некая бедная душа, возможно, во время экзаменов, в эмоциональном порыве, который я более чем могу понять, поместила одно слово, «мамочка», – которое, предсказуемо, кто-то еще, какой-то хам, преобразил чуть другим цветом во фразу: «Твоя мамочка тебя ненавидит».

«Это неправда», – приписал я – по-прежнему, боюсь, напрочь неисправимый граффитист, – под жестокой правкой, хотя для этого пришлось встать на руки и колени в заляпанной нечистотами кабинке, а в процессе я умудрился обстоятельно замочить галстук в унитазе; посмотрели бы на меня Джей и Блентнер. И мое настоящее пузырилось и пенилось в моем прошлом, и, естественно, унеслось прочь.